Миг бытия так краток. Сборник американской фантастики. 1991

Я услышал доносящиеся из небольшого кафе на другой стороне улицы звуки бузуки. Частично потом;/, что мне захо­телось того, а частично потому, что я чувствовал за собой слежку, я перешел через улицу и зашел в кафе. Подойдя к столику, за которым можно было усесться спиной к стене и лицом к дверям, я заказал кофе по-турецки, пачку сигарет и некоторое время сидел, слушая песни о смерти, изгнании, катастрофе и извечной неверности женщин и мужчин.

Внутри кафе оказалось даже меньше, чем выглядело снаружи,— низкий потолок, земляной пол, настоящая темнота. На эстраде пела приземистая женщина в желтом платье, густо покрытая гримом. Звенели стаканы; в мутном воздухе висела пыль; под ногами валялись влажные опилки. Мой столик стоял почти в конце зала. Помимо меня в заведении торчало при­мерно с дюжину других людей: трое девиц с сонными глазами, сидевших со стаканами за стойкой; мужчина в грязной феске; мужчина, уронивший голову на вытянутую руку и храпевший. За столиком по диагонали от меня сидели, оживленно сме­ясь, четверо мужчин; еще несколько других в одиночестве пили кофе, слушая певицу, глядя в пространство, ожидая, а может, и не ожидая, когда что-то случится или кто-то появится.

Ничего подобного, однако, не происходило. Поэтому после третьей чашки кофе я заплатил по счету толстому усатому владельцу кафе и покинул его заведение.

Снаружи, казалось, изрядно похолодало. Улицы опустели и сделались совсем темными. Я свернул направо на Леофорос Дионисиу Ареопагиту и двинулся дальше, пока не добрался до разрушенной ограды, тянущейся вдоль южного склона Акрополя.

Остановившись на углу, я услышал шаги далеко позади. Я постоял там с полминуты, но моими спутниками по-преж­нему оставались лишь безмолвие и черная беззвездная но»й>. Пожав плечами, я вошел в ворота и двинулся к обители Диониса Элевтериоса. От самого храма, конечно, не осталось ничего, кроме фундамента. Я прошел дальше, направляясь к Театру.

Фил, помнится, тогда предположил, что история разви­вается большими циклами, словно некие гигантские часовые стрелки, минующие день за днем одни и те же цифры.

Историческая биология доказывает, что вы неправы,— возразил Джордж.

Я не имел в виду буквально,— ответил Фил.

Тогда, прежде чем продолжить наш разговор, нам сле­дует договориться о терминах.

Миштиго рассмеялся.

Эллен коснулась руки Дос Сантоса и спросила его о бедных лошадках, на которых сидели пикадоры. Тот пожал пле­чами, налил ей еще коккинели и выпил свое.

Это входит в условия корриды,— сказал он.

И никакого сообщения, никакого сообщения.

Я прошел через тот кавардак, в который время обращает величие. Справа от меня вспорхнула птица, издала испуган­ный крик и пропала в ночи. Я продолжал идти, пока, на­конец, не забрался в древний Театр и двинулся сквозь него вниз...

Идиотские таблички, украшавшие мой номер, позабавили Диану куда меньше, чем я ожидал.

—■ Но им же положено здесь быть. Конечно. Положено.

Ха!

В иные времена хранились бы головы убитых нами зверей. Или щиты поверженных вами врагов. А теперь мы цивилизованные. Таков новый обычай.

Еще раз «ха»! — я сменил тему.— Есть какие-нибудь известия насчет веганца?

Нет.

Вам нужна егоголова.

Я не цивилизованная. Скажите, Фил всегда был таким дураком, еще в былые времена?

Нет, не был. Да он и сейчас не дурак. Фил награжден проклятием полуталанта. Теперь он считается последним из поэтов-романтиков, и его время прошло. Он отцвел. Теперь он доходит до нелепости в своем мистицизме только потому, что, подобно Вордсворту, пережил свое время. Он живет в искаженных воспоминаниях очень хорошего прошлого.

Подобно Байрону, он как-то раз переплыл Геллеспонт, а ныне, подобно скорей уж Йитсу, радуется лишь обществу юных дам, которых он вгоняет в скуку¹ своей философией или, иной раз, очаровывает хорошо рассказанными воспоминаниями. Он стар. В его творениях порой вспыхивают проблески прежней мощи, но его талант отнюдь не ограничивается лишь сочи­нительством.

Как же это?

Ну, я помню один пасмурный день, когда он стоил в Театре Диониса и читал только-что написанный им гимн Пану. В театре находилось две-три сотни зрителей — одним богам из­вестно, почему они там оказались, но он начал читать.

Он еще не очень хорошо владел греческим, но голос у него был впечатляющим, а манеры — харизматическими. Через не­которое время закрапал небольшой дождь, но никто не ушел. Ближе к концу загромыхал гром, столь жутко походивший на смех, что по толпе пробежала дрожь. Я не говорю, что все было, как во времена Феспия, но многие из этих людей, уходя, оглядывались через плечо.