Мишель Фуко и литература (сборник)

Также важно, что, несмотря на то, что он продолжает отслеживать трансформации в системе мысли, в поздних работах, таких как второй и третий том «Истории сексуальности», Фуко избегает своей прежней полемичной настойчивости в отстаивании радикальной прерывистости между эпистемами и их всеохватывающей неповторимости. Вместо этого в нарративе «Истории сексуальности» он просматривает в течение поколений, даже столетий постепенный переход от режима, предназначенного для использования удовольствий в классическом греческом мире, к обеспокоенности относительно потенциально опасных последствий удовольствия в раннюю эпоху римской империи. В поздних работах он все чаще подчеркивает проблематизацию, а не археологический анализ, и фокусируется на переделывании и изменении принятых исторических точек зрения. Форма, принятая подобным изменением предыдущих перспектив, варьируется от «Надзирать и наказывать» к «Истории сексуальности» и лекциям о правительственности (governmentality), однако не зависит от внезапных, радикальных разрывов между соединенными воедино эпистемами. Например, в лекциях о правительственности ³ Фуко анализирует традицию антимакиавеллианского мышления и письма, простирающихся с заметной протяженностью с середины шестнадцатого столетия к концу столетия восемнадцатого – иными словами, через разрыв между ренессансной и классической эпистемологическими формациями, столь четко описанными в «Словах и вещах».

В своих работах, посвященных литературе, Фуко, как и Кун, отмечает, что литература и искусства часто находятся несколько в стороне от эпистемологических рамок своего времени. Например, «„Дон Кихот“ – первое из произведений нового времени»⁴, поскольку оперирует способами репрезентаций, идентичностей и различий, и использует сумасшествие Кихота как фигуру для обозначения прежнего эпистемологического режима, основанного на сходстве и подобии. Однако мы можем добавить, что странствующий рыцарь – это также герой повествования, а во второй части – в особенности – фигура некоторого пафоса, обозначающего двойственную ироническую симпатию произведения к его заколдованному ментальному миру. Таким образом, повествование опирается на все эти способы познания мира. Кроме того, «Дон Кихот» в общем рассматривается как первый современный роман, и я полагаю, что типичным и закономерным становится тот факт, что появление этого нового жанра служит обозначением трансформации между культурными парадигмами.

Уникальные рассуждения Фуко о литературном жанре также доказывают связь между этим жанром и парадигмой знания. В «Language to Infinity», написанном между «Историей безумия в классическую эпоху» и «Словами и вещами», он доказывает, что готический роман возникает в конце восемнадцатого столетия, поначалу отчетливо выражая современное желание высказать невысказываемое и описать невыразимое – не только безумие, но также безграничное под личиной болезненности, сексуальности и жестокости. Хотя Фуко по большей части фокусируется на текстах отдельных авторов, он видит, что элементы различных парадигм соединяются как в индивидуальных литературных произведениях, так и в жанрах, что возникающие способы мышления могут находить выражение наряду с элементами старых форм на стыке между парадигмами.

Таким образом, даже в социальных и естественных науках, где некоторые из их формулировок были полностью запрещены, теории Фуко и Куна позволяли сосуществовать различным парадигмам – не только среди различных полей, но также и внутри существующей практики в течение культурных трансформаций или научных революций. Подвижный эпистемологический статус повествования, равно как и других ненаучных и художественных произведений становится причиной еще большего многообразия среди культурных парадигм, нежели чем в любом виде наук, поэтому типично, что ряд наложенных друг на друга и противоречивых парадигм может быть рассмотрен в соперничестве друг с другом в любой культурный момент.