Мистер Джастис Раффлс

Я хорошо помню, как неохотно шагнул на первую ступеньку деревянной лестницы, бросив последний и неоправданно долгий взгляд на пыльную и грязную обстановку нижней комнаты, не зная, что может произойти, прежде чем я снова увижу ее. Пятно ржавчины в чаше туалета, песчаные отложения в ванне, зеленая патина на латунных кранах, мерзкая муть на окнах были теми пятнами обыденности, которые почему-то задержались у меня в памяти. Одно из окон было приоткрыто, причем настолько давно, что рама успела зарасти паутиной с обеих сторон, но в ней я, поднимаясь наверх, лицезрел трогательный вид на Темзу. Это была всего лишь замысловатая перспектива рябящей на солнце воды между заросшими садами и открытыми лугами, с одним-двумя рыбаками на бечевнике, лодкой на стремнине и венчавшим все это вытянутым ввысь храмом. Но эта картина в таком окружении казалась вспышкой волшебного фонаря в угольном погребе. Я очень неохотно променял этот милый вид на неопределенное времяпрепровождение в комнатке с нашим неприятным пленником.

Хотя первая стадия моего бдения оказалась такой синекурой, что я даже приобрел некоторые надежды относительно будущего. Дэн Леви не открыл ни глаз, ни рта, когда я приблизился, но спокойно лежал на спине с флагом, натянутым до подбородка и мирным выражением полного забвения на лице. Я помню, что хорошенько всмотрелся в него, и подумал, что если его лицо в покое стало приятнее, то после смерти оно вообще может показаться симпатичным. Лоб был выше и шире, чем мне казалось раньше, толстые губы достаточно четко очерчены, но настоящим благословением было то, что его маленькие хитрые глаза оставались закрыты. В целом его лицо казалось не только приятнее, но и внушительнее, чем представало нам все утро и точно смотрелось более величавым. Но сейчас он спал в своих путах, и вероятно забыл об их существовании; проснувшись, он, конечно, станет более жалок – а если нет, у меня есть средства принудить его к покорности. Но пока что я не испытывал нужды в демонстрации силы – прокравшись на цыпочках к сундуку, я устроился на его краешке.

Леви вообще не шевелился и, кроме того, не издавал ни звука. Не знаю почему, но я ожидал, что он будет храпеть – это было бы для меня большим облегчением, поскольку тишина начинала действовать мне на нервы. То была не полная тишина; и как раз это (впрочем, как всегда) было самым худшим. Деревянные ступени лестницы не раз успели скрипнуть; внутри дома слышались звуки – тихие и далекие, будто дребезг непрочно закрепленного оконного стекла или шорох листа, залетевшего в комнаты; и хотя эти шумы никак мне не мешали, они каждый раз заставляли мои брови слегка дергаться. Большое волнение произвела муха, очевидно, залетевшая через окно на нижнем этаже, ее неожиданное жужжание и попытки, как мне казалось, атаковать Леви. Каким-то образом не удалось убить ее, произведя еще меньше шума, чем исходило от пленника; но до этого смертельного достижения я и не предполагал, как сильно во мне желание, чтобы Леви не проснулся. И это при том, что у меня был револьвер, а он лежал привязанный и в наручниках! Настал долгий период тишины, и в течение него я обнаружил, что в пространстве вокруг раздается еще какой-то звук, который я определенно слышал раньше, но отбрасывал, как незначительный признак жизни, шедшей извне дома, звук, который, тем не менее, проникал даже в комнату наверху башни. Это был медленный и размеренный бой, будто били кувалдой в далекой кузнице, или работал какой-то механизм, слышный только в абсолютной тишине. Источник звука вполне мог находиться и близко, но у меня не получалось расслышать этот шум, пока я не задержал дыхание. Тут оказалось, что он присутствует постоянно – этот звук не менялся и не переставал звучать, так что я в конце концов устроился поудобнее и начал вслушиваться только в него и ничего более. Я даже не смотрел на Леви, когда он спросил меня, что это.

Его вопрос был негромким и достаточно вежливым, но он, несомненно, заставил меня подпрыгнуть, и в его маленьких глазах засветилось злобное удовлетворение, как будто он для развлечения изучал мою реакцию. Они были, возможно, менее налиты кровью, чем раньше, а массивные черты его лица оставались спокойными и сильными, как будто он все еще спал, или я видел их изображенными на холсте.

– Я-то думал, вы спите? – огрызнулся я, и знал ответ наверняка прежде, чем он заговорил.

– Знаете, пинта этой шипучки подбодрила меня лучше, чем я думал, – объяснил он. – Я свеж как новорожденный, к вашему неудовольствию.

Я бы, наверное, пожалел об этом, если бы поверил ему – но вслух я этого не сказал, и вообще ему не ответил. Нудный и далекий звук заполнял мои уши. Леви вновь поинтересовался, знаю ли я, что это.

– А вы знаете? – спросил я.

– Еще бы! – ответил он с радостной уверенностью. – Это, разумеется, часы.

– Что за часы?

– Те, что на башенке, немного ниже, чем мы – они смотрят на дорогу.

– Но откуда вам это знать? – спросил я, с тревогой начиная ему верить.