Это была жестокая схватка, но не резкая и скоротечная, как прошлой ночью, а ужасно затянувшаяся. Не сказал бы, чтобы за всю ее жестокость отвечала какая-то одна сторона – и не буду притворяться, что я был достоин какой-то похвалы за эту схватку, ведущую к поражению, которое грозило мне гибелью. Ни на миг мой соперник не ослаблял захват, и теперь он прижал меня к перилам – так что единственной моей надеждой было то, что они поддадутся под нашим общим весом, и мы рухнем в комнату внизу. Это было куда лучше, чем медленная смерть от удушения – даже если гибель равно грозила мне и в этом случае. У меня не было другого выхода, и я даже попытался перегнуться через перила, дико размахивая обеими руками в воздухе, когда одна из них зацепила на ступенях рукоять револьвера, который, я мог поклясться, улетел в комнату внизу!
Я был слишком захвачен борьбой, чтобы осознать, что произошло настоящее чудо – в тот момент я был просто ошарашен случившимся. Но не настолько, чтобы не использовать револьвер, хотя сделал я это так, будто полагался на холодный рассудок. Я просунул его под мышкой у моего противника и выстрелил «в молоко». Реакция последовала потрясающая. Выстрел сработал. Леви выпустил меня и отшатнулся, как будто я в самом деле подстрелил его. В тот же миг я наставил дуло прямо ему в лицо.
– Вы хотели убить меня! Вы хотели убить меня! – прохрипел он дважды, задыхаясь, с мертвенно-побелевшим лицом.
– Нет, вовсе нет! – тяжело дыша ответил я. – Только пугнуть, и мне, черт возьми, это удалось! Но пристрелю вас как собаку, если не вернетесь сейчас же в свою конуру.
Он сел на край койки и попытался восстановить дыхание. В нем больше не осталось боевого задора. Даже губы его посинели. Я вернул револьвер в карман, и в приступе внезапной паники постарался смягчить свою угрозу.
– Вот! И если вы увидите его опять, то только по своей вине, – пообещал я, дыша лишь чуть менее тяжко, чем он.
– Однако вы же почти придушили меня. Похоже, мы друг друга стоим!
Его руки вцепились в край койки, и он оперся на них, задыхаясь. Возможно, это был приступ астмы, или более серьезный припадок, но мне показалось, что это определенно тот случай, когда стимуляция необходима, и я вспомнил о фляге, которую оставил мне Раффлс. У меня ушло лишь несколько секунд на то, чтобы налить добрую порцию – и даже за меньшее время Дэниэл Леви вылил в себя горючую смесь, будто воду. Он попросил еще, не успел я налить себе. В конце концов, я отдал ему и этот стаканчик; для меня было немалым облегчением увидеть, как свинцовая серость исчезает с его дряблого лица, и затрудненное дыхание наконец становится тише – даже если бы это обозначало возобновление нашей вражды.
Но это был ее конец; здоровяк был потрясен до самой глубины души своей совершенно оправданной попыткой убить меня. Он выглядел ужасно старым и отвратительным, когда откинулся на койке всем телом, повинуясь своей слабости. После того, как я уступил его настойчивым просьбам, фляга окончательно опустела, и он растянулся во всю длину, забывшись сном, на этот раз настоящим; я все еще присматривал за жалким чертом, отгоняя от него мух и иногда обмахивая флагом, возможно не столько из-за гуманных соображений, сколько ради того, чтобы он больше не шумел, когда вернулся Раффлс, и осветил место действия, как солнечный луч.
В городе на его долю тоже перепали приключения, и вскоре у меня появились веские основания, чтобы быть благодарным за то, что я остался на месте, а не поехал вместо него. Он предвидел неприятности в случае попытки обналичить в банке такой крупный чек на предъявителя. Так что сперва он посетил в Челси студию некоего художника, который в жизни не нарисовал ни одной картины и содержал гардероб нарядов для своих моделей, которых никогда не нанимал. Там Раффлс преобразился в сносную копию одного известного в городе высокопоставленного военного, который также вел дела с Леви. Раффлс сказал, что кассир вытаращился на него, но по чеку уплатил без лишних слов. Самым волнующим во всем этом деле была встреча, уже при посадке в кэб, с человеком, знавшим и Раффлса, и того военного, и приветствие от него, адресованное, очевидно, последнему.
– Это был чертовски трудный момент, Банни. Я выкрутился, сказал, что он обознался, припоминаю даже, что изобразил голос, равно непохожий на мой и на голос того вояки! Но – все хорошо, что хорошо кончается; и если ты теперь сделаешь все точно по моим указаниям, я думаю, мы сможем польстить себе и сказать, что счастливый исход дела уже очевиден.
– Что мне делать теперь? – спросил я с некоторым опасением.