Мистерии (пер. Соколова)

— Иногда у меня выходитъ какъ-то зло, когда я возражаю въ спор, - продолжалъ Нагель, — и сегодня я чувствую себя особенно склоннымъ къ этому. Это происходитъ отчасти оттого, что на меня третьяго дня обрушилось нсколько непріятностей, которыя я долженъ былъ пережить, отчасти же отъ печальной погоды, которую я не въ состояніи переносить. Господинъ докторъ, вы, конечно, понимаете это лучше всякаго другого и простите меня; и это хорошо, потому что иначе вы могли бы найти меня слишкомъ нетерпимымъ, особенно въ виду того, что я хозяинъ… Но вернемся къ Толстому: я никакъ не могу признать его умъ боле глубокимъ, чмъ, напримръ, умъ генерала Бутса. Оба являются глашатаями идей; не мыслителями, а глашатаями. Они берутъ уже существующій матеріалъ, популяризируютъ мысль, которую находятъ уже готовой, перекладываютъ ее для народа, удешевляя ее, и изумляютъ міръ. Но, милостивые государи переложеніе стоитъ длать лишь съ барышомъ. Толстой же производитъ его съ умопомрачительнымъ убыткомъ. Были однажды два друга, которые побились объ закладъ. Одинъ поставилъ двнадцать шиллинговъ и взялся на разстояніи двадцати шаговъ вышибить орхъ изъ руки другого, не повредивъ руки. Хорошо. Вотъ онъ кидалъ, кидалъ скверно и кончилъ тмъ, что блистательно изранилъ всю руку. Другой наконецъ застоналъ и закричалъ изо всхъ силъ: "ты проигралъ закладъ, давай двнадцать шиллинговъ!" И получилъ двнадцать шиллинговъ! Хе-хе-хе, подавай сюда двнадцать шиллинговъ! закричалъ онъ. И получилъ ихъ… Богъ мн свидтель, когда я читаю мысли Толстого когда слышу его благонамренныя разглагольствованія о морали и немного переношусь въ міръ рефлексовъ этого идеальнаго графа, у меня такое впечатлніе, словно я жую сно. Эта кричащая добродтель, которая никогда не смолкаетъ, это грубое усердіе, которое длаетъ міръ, исполненный радостей, такимъ же плоскимъ, какъ противенъ, эта брыжжущая слюною нравственность прежде столь жизнерадостнаго сердца, эта хвастливая мораль, которая чванится собою и выставляется при всякомъ случа напоказъ, — увряю васъ, что все это заставляетъ меня внутренно краснть за него. Это звучитъ нахально: графъ заставляетъ краснть агронома, но что же длать, если это такъ?.. Я никогда не сказалъ бы этого, если бы Толстой былъ юношей, который преодолвалъ бы искушенія и выдерживалъ бы борьбу за то, чтобы проповдывать добродтель и жить въ чистот; но вдь этотъ человкъ — старикъ, источники жизни въ немъ уже изсохли, въ немъ нтъ уже и слда страстей. Но могутъ мн сказать, — это не относится къ самому его ученію? Милостивые государи, это именно къ нему-то и относится. Очерстввъ и отупвъ отъ старости, пресытившись и огрубвъ отъ наслажденій, идутъ къ молодому человку и говорятъ ему: воздерживайся! И молодой человкъ прислушивается, вникаетъ и признаетъ, что сіе есть дйствительно отъ Бога, и все-таки молодой человкъ не воздерживается, а великолпно гршитъ себ цлыхъ сорокъ лтъ. Таковъ законъ природы! Но когда минетъ сорокъ лтъ и молодой человкъ самъ становится старикомъ, то и онъ сдлаетъ свою блую, блую клячу и вызжаетъ съ высоко поднятымъ знаменемъ въ костлявыхъ рукахъ и при громкомъ звук трубъ возвщаетъ, въ назиданіе всему міру, отреченіе юношамъ! Да, это вчно повторяющаяся комедія! Толстой меня забавляетъ. Я въ восторг отъ того, что этотъ старикъ можетъ длать еще такъ много добра. Въ конц концовъ онъ все же дйствуетъ во славу Божію! Но что нсколько ограничиваетъ мое колоссальное благоговніе передъ этимъ человкомъ, такъ это то, что онъ ни боле, ни мене, какъ только повторяетъ много разъ уже продланное раньше его многими старцами и что не разъ будетъ продлано многими старцами и посл него; онъ такъ зауряденъ. Но, несмотря на заурядность, онъ все же классиченъ: онъ относится къ извстному классичекому типу обыкновеннаго подражателя, и, какъ и все классическое, — безусловно все, — отчаянно-скученъ, какъ отчаянно-скучна всякая обыкновенная классическая добродтель, ergo — Толстой скученъ! Ну, да это особая статья. Однако онъ поэтому именно и иметъ такое значеніе, то-есть иметъ значеніе какъ скучный и обыкновенный старикъ.

— Дайте мн только напомнить вамъ, чтобы покончить съ этимъ вопросомъ, — что Толстой показалъ себя истиннымъ другомъ униженныхъ и угнетенныхъ; и это, по вашему, не иметъ значенія? Укажите же мн хоть одного изъ насъ, который бы согласился занять такое скромное мсто въ обществ, какъ онъ! Довольно высокомрная, по моему, манера судитъ объ ученіи Толстого, причисляя это ученіе въ ученіямъ всякихъ дураковъ и сумасшедшихъ только потому, что самъ ему не слдуешь. Я бы желалъ одного, чтобы побольше было такихъ обыкновенныхъ и скучныхъ дятелей на свт. Людей съ такимъ сердцемъ, какъ у Толстого, обыкновенно не обвиняютъ въ томъ, что они очерствли; я еще никогда этого не слыхивалъ. Насколько я понимаю, они именно потому и могутъ приносить личныя жертвы, о которыхъ упоминали и вы, что сердца ихъ горячи и юны.