Мистерии (пер. Соколова)

— Такъ позвольте объяснить вамъ, — возразилъ Нагель. — Вопросъ будетъ исчерпанъ въ двухъ словахъ. Вы хотли, должно быть, вотъ что сказать: послушайте-ка, онъ никого не считаетъ достойнымъ вниманія, онъ — воплощенное самомнніе, онъ никмъ не дорожитъ! Это заблужденіе. Умъ мой не задается многимъ, не стремится далеко. Дло въ слдующемъ: я могъ бы перечислить сотни и сотни тхъ обыкновенныхъ, признанныхъ великихъ людей, которые наполняютъ міръ своей шумной извстностью. Уши мои полны ими. Но я бы предпочелъ назвать двухъ, четверыхъ, шестерыхъ величайшихъ героевъ духа, полубоговъ, избранныхъ творцовъ, а затмъ во всемъ иномъ придерживаться никому неизвстныхъ, своеобразныхъ, тонкихъ геніевъ, о которыхъ никогда и рчи нтъ, которые недолго живутъ и умираютъ юными и неизвстными. Очень можетъ быть, что я могъ бы назвать и соотвтственное число такихъ; это мой вкусъ. Въ одномъ только я увренъ: Толстого я бы позабылъ упомянутъ.

— Послушайте, — сказалъ докторъ, отражая удары, дабы положить конецъ спору; при этомъ онъ сильно пожималъ плечами, — неужели вы въ самомъ дл думаете, что человкъ могъ бы получить такую всемірную славу, какъ Толстой, не будучи существомъ высшаго разряда? Весьма забавно послушать васъ, но позвольте мн высказать вамъ мое мнніе: то, что вы сказали — просто безсмыслица, вы мелете вздоръ; чортъ бы меня побралъ, если это не правда! Не правда ли, вдь мы условились высказывать наши мннія безъ прикрасъ… тмъ боле, что вы сами приняли такой тонъ?

— Конечно, именно такъ! И вы совершенно правы въ томъ, что я наболталъ слишкомъ много ерунды. Но что такое я хотлъ сказать? Итакъ, всемірная слава Толстого должна служить доказательствомъ метанія его духа? Почему? Вдь слава Толстого ничего не означаетъ, кром его популярности, а чтобы достичь популярности, необходимо обладать нкоторой степенью глупости, моральной, душевной глупости; нужно просто… Я вижу, господинъ докторъ, что вами овладваетъ нетерпніе, и въ этомъ вы опять-таки правы: я, дйствительно, непріятный хозяинъ. Но я теперь исправлюсь, вотъ увидите… Скажите-ка, господинъ Ойенъ, у васъ, кажется, пустой стаканъ? Отчего, ради всего святого, вы не пьете?

Дло въ томъ, что студентъ Ойенъ во все время разговора сидлъ неподвижно, словно стна, и прислушивался; едва ли проронилъ онъ хоть одно слово. Глаза его были пытливо прищурены, а уши онъ буквально насторожилъ. прислушиваясь. Молодой человкъ выказывалъ сильнйшій интересъ. Ходили слухи, что онъ — какъ и другіе студенты — въ продолженіе каникулъ писалъ романъ.

Явилась Сара съ докладомъ, что ужинъ поданъ. Прокуроръ, сидвшій на своемъ стул, наклонившись впередъ, внезапно вытаращилъ глаза и взглянулъ на нее, а когда она вышла за дверь, онъ вскочилъ, догналъ ее на лстниц и сказалъ съ восхищеніемъ:

— Сара, на тебя прямо пріятно посмотрть, надо въ этомъ признаться!

Затмъ онъ вернулся и услся на свое прежнее мсто съ такимъ же сосредоточеннымъ видомъ, какъ и раньше. Онъ былъ сильно пьянъ. Когда докторъ Стенерсенъ наконецъ обрушился на него за его соціализмъ, онъ уже былъ совсмъ не въ состояніи защищаться. Да, хорошъ соціалистъ, нечего сказать! Живодеръ онъ, жалкая посредственность, человкъ ни то, ни се, юристъ, живущій распрями другихъ и заставляющій платить себ за то, что учиняетъ сутяжничеству правосудіе, законное правосудіе! И такой-то, видите ли, туда же — соціалистъ!

— Да, но въ принцип, въ принцип, - возражалъ прокуроръ.