Митрополит Филипп

Стоит вспомнить о том, что у Филиппа в собственной обители были противники. Братия соловецкая – во всяком случае, какая-то часть ее, – не торопилась соглашаться с грандиозными преобразованиями, проводимыми по воле настоятеля. Прежнее искусственное «нестяжательство» кем-то ставилось выше нового состояния обители. В нем, надо полагать, искали «золотой век» благочестия… А тут на островах оказался светоч нестяжательского движения, великий книжник, персона, известная всей России. Допустим, в Соловецком монастыре существовала «партия», оппозиционная игумену. Такое происходит, к сожалению, сплошь и рядом, включая и наше время. Такое случалось на тех же Соловках намного позднее, например, при Иоанникии, занимавшем настоятельское место в 1895 – 1917 годах.

В запале противостояния кто-то из авторитетных людей обители оказался способен на… всё тот же рискованный поступок – из сочувствия к духовному лидеру русского нестяжательства и по причине разногласий с собственным игуменом. Вот и появилась у Артемия возможность побега, им в конечном итоге реализованная.

Да, такое исключить нельзя. Но тогда перед историками Соловецкого монастыря встает призрак настоящей войны внутри обители, что не находит подтверждения в источниках. Все-таки наименьшее число неувязок рождает версия, в которой лично игумен Филипп дал Артемию свободу. И она же обеспечивает наиболее широкое объяснение фактам.

К следующему, 1555 году относится грамота, вероятно, связанная с побегом Артемия. Но смысл ее загадочен, а контекст просто непонятен, и вновь приходится отказаться от категоричных выводов. 7 августа в Москве, по распоряжению митрополита Макария, была составлена бумага для Новгородского архиепископа Пимена. Суть документа изложена в нескольких предложениях: «Прислал еси к нам, – обращается митрополит Макарий к владыке Пимену, – обыскной список Соловетцкого монастыря игумена Филиппа с старцом того же монастыря Изосимою. И мы того твоего обыскного списка с архиепископом и епископы, и с архимандриты, и игумены соборне слушали. И по тому обыскному списку игумен Филипп прав, а старец Зосима виноват. И ты б того игумена благословил и игуменити в Соловетцком монастыре велел по старине, и в монастырь его отпустил. А тому б еси старцу Зосиме и игумену Филиппу в своем согрешении и за свою вину велел добити челом. В впредь бы еси в том Соловетцком монастыре тому старцу Зосиме житии не велел, а послал бы еси его в ыной в которой монастырь и велел его дати доброму старцу под начало…»

Что это?

Возможно, след выступления радикальной нестяжательской партии в Соловецкой обители. Архимандрит Макарий (Веретенников) в самых осторожных выражениях связал причину конфликта со строительством Успенского храма. Действительно, именно это строительство сыграло роль отправной точки для колоссальных преобразований в жизни обители, оно-то и положило конец прежней жизни с ее бедностью и закрытостью. А значит, вызвало недовольство тех, кто хотел жить по старине. Но, может быть, дело в другом. Зосима обвинял игумена в устройстве побега старцу Артемию – хронологически финал расследования отстоит недалеко от того момента, когда старец ушел с Соловков… Филиппа доставили в Новгород Великий, временно отобрав у него настоятельские полномочия, на острова отправили группу дознавателей, но, в конце концов, Москва на уровне церковного собора оправдала соловецкого настоятеля.

Второе больше похоже на правду. Если бы Зосима обвинял Филиппа в корыстолюбии, неблагочестивой жизни, материальных злоупотреблениях, даже в содомии – это все еще недостаточная причина для разбирательства на церковном соборе. Тут и сло́ва Макария, надо полагать, не понадобилось бы, хватило бы власти самого Пимена. Но содействие человеку, соборно же признанному еретиком, – причина весьма основательная.

Как Филипп избежал ответственности за побег Артемия, сказать невозможно. Документов на этот счет не сохранилось, исторических преданий тоже, да и Житие святителя молчит. Остается лишь гадать, да чаять открытия новых источников.

Если автор этих строк прав, если Филипп на самом деле помог старцу Артемию, то в характере его открывается рано утвердившаяся самоотверженность, проявлявшаяся в тех случаях, когда речь заходила об истине, о христианской любви, о спасении души.