Мюнхэ. История Сербии / история «Хостела»

— А зачем мне, королю, что-то кому-то доказывать?

— Но ведь это же твой народ!

— Вот именно: мой! Какое решение я приму, такое и будет исполнено. И если я сказал, что время покончить с радикалами, значит, время…

— А ты не думаешь, что процесс над невиновными покончит заодно и с троном, и с напредняками?! Ты не хуже меня знаешь, что русские только и ждут удобного случая, чтобы водрузить на трон потомка Карагеоргиевичей. Что будет, если народ не согласится с решением трибунала? Что будет, случись восстание?

— Любое восстание — есть восстание народа против власти, посланной Богом. Всякая власть от Бога. Кто Ему противится, тот достоин смерти.

— А ты сам?

— Что я?

— Не противишься Ему? Не ты ли отстранил митрополита от рукоположения?

— На эту тему мы уже говорили. И вообще… что-то ты стала слишком активно участвовать в политической жизни страны, тебе не кажется? Занималась бы лучше воспитанием сына.

Я вняла совету мужа — показывать пример всем, подчиняться на глазах у народа было моей главной обязанностью как женщины. С великой радостью всю следующую неделю провела я с сыном, узнавая по слухам да из газет о принимаемых мужем политических решениях. Первым из них был процесс над радикалами, которого он так жаждал. Вторым — отстранение Гарашанина от должности председателя министерства и назначение на эту должность Христича. Старый, жестокий, вздорный и упрямый старик как нельзя лучше умел затыкать рты и вытряхивать потроха. Он был председателем министерства за всю свою жизнь, кажется, раз пять, ещё задолго до воцарения Милана — к его помощи прибегали Обреновичи, когда оказывались в трудных ситуациях, в которых нужна была твёрдая рука. Милан, видимо, решил, что и сейчас самое для него время. Король не захотел беседовать с народом и искать общее решение, он захотел радикальных мер, забыв, что времена Реформации давно минули, и добром поиск таких мер не кончится…

Реакция общества на несправедливый процесс, учинённый мужем, последовала мгновенно — заполыхали деревни. Болевац, Баня и Княжевац отказались подчиняться королю и назначенным им органам управления, взяли со складов оружие, перебили полицию и назначили своих старост. Милан стал терять власть стремительно…

Несколько недель спустя, Милан вновь заговорил со мной о политике. Я чувствовала, несмотря на всю его нервозность и вспыльчивость, что в трудные моменты я всё равно нужна ему. Он подкупал меня своей ранимостью, своей детской почти обидчивостью, и женское сердце не могло ему отказать. Временем для таких разговоров он предпочитал ужин.

— Я не знаю, что мне делать, — начал он в этот раз. — Я всего лишь попытался удержать страну от лихорадки, сохранить тот самый нейтралитет, а в результате получил вот что… Не сегодня-завтра мятежные деревни выйдут из-под нашей юрисдикции, и нам не останется ничего, кроме как применить силу. К чему всё это приведёт — одному Богу известно.

— И что ты думаешь в связи с этим?

— Отречься от престола.

— Как?! Отказаться от Божьей власти, дарованной свыше? Не ты её взял, но тебе она досталась по волеизъявлению Христа, которого ты так тщательно от себя гонишь…

— Христич говорит то же самое… Наорал на меня, назвал дезертиром и сказал, что, покуда он жив, не остаётся ничего, кроме как уехать в армию…

— Вот уж не думала, что скажу это, но он прав! В данном случае слабость куда хуже, чем твёрдость…

Я лукавила. Думала я в этот момент совершенно иное. Вернее, об ином. Я думала о сыне. Если Милан сейчас вздумает отречься, то королём должен будет стать Александр, а он совершенно к этому не готов. Регентство сейчас неприемлемо — не те времена, что были во времена детства Милана: слишком напряжена международная обстановка. Регенты могут повергнуть страну в хаос, вновь утратить с таким трудом добытую Сербией независимость. И хотя после этого больше Милан ближайшее время к разговору не возвращался, я запомнила и вынесла для себя одно: сына пора готовить к престолу, и делать это должна я. Ибо вокруг моего мужа не было ни одного человека, который не был бы тогда подвержен этой межпартийной лихорадке и потому способен был бы воспитать в Александре достойного руководителя государства.

С тех пор я стала посвящать воспитанию сына всё больше и больше времени, практически полностью удалившись от государственных дел на ближайшие три года. Мимо меня прошёл раздутый Миланом процесс над крестьянами-бунтовщиками и расстрел основных зачинщиков восстания в Кралевице, хотя Персиани настойчиво просил меня вмешаться. Мимо меня прошли очередные парламентские выборы.

Я не скрывала своего удовольствия от той тихой и спокойной жизни, которой я жила, будучи матерью своего ребёнка. Мы сблизились с Александром как никогда, мы жили одними и теми же заботами, вместе учили уроки, вместе ездили в деревню и смотрели на пасущийся скот, вместе катались на лошадях. Он раскрыл мне свою первую, детскую ещё влюблённость в дочь нашей кухарки, Бранки. Я посмеялась, но не стала ранить сына — пообещала, что предоставлю им возможность играть вместе, если он будет более прилежно учить языки.