Мюнхэ. История Сербии / история «Хостела»

Стоило сербу занять высший государственный пост — начались выступления по национальному признаку. Взбунтовались хорваты, привыкшие видеть своего земляка во главе государства. Это было и понятно — находясь на периферии Югославии, Хорватия фактически была центром торговли с Западом, а значит, априори территорией более опережающего развития, чем аграрная Сербия. Она претендовала на более высокий статус, о котором, понятное дело, нельзя было и мечтать, пока серб возглавлял Югославию. Боснийцы придумали сказку о явлении Девы-Марии и под этим соусом также потребовали чего-то большего, чем автономии. Тито удавалось много лет находить баланс между народностями — государственная мудрость была ярко выражена в этом человеке. В Милошевиче её не было ни на грамм.

Активная и деятельная суть хорватов не позволяла им долго молчать. И вскоре они обзавелись своим собственным проповедником и флагманом, куда более ярким, чем тот же Милошевич.

Генерал Франьо Туджман происходил из семьи военных. Много лет и здоровья отдал службе в армии, а после ухода в отставку возглавлял какой-то военно-исторический институт. В 1970-х, ещё при жизни Тито, он занял диссидентскую позицию. Уже тогда многим было понятно, что дни маршала сочтены, а идею национального единства он унесёт с собой в могилу. Претендовать на кусок государственного пирога могли или те, кто состоял в ближайшем окружении Тито — Туджман к таковому не относился — или возглавлял бы сепаратистские националистические движения. Генерал решил избрать для себя именно эту стезю. И даром что пришлось ему за это несколько лет провести в санаторных условиях в психушке, а потом в эмиграции в Штатах, где он разъезжал по всей стране и читал лекции о коммунистической угрозе и необходимости ракетного удара по Белграду. Платой за эти временные и малозначительные лишения стало звание народного героя.

В конце 1980-х СФРЮ, как многие и предполагали, прекратила своё существование. Сербия и Хорватия стали самостоятельными государствами. Первое возглавил Милошевич, второе — возвратившийся с почётом из политической эмиграции Туджман. Я оказалась на территории суверенного государства, где законы коммунистической Югославии не действовали и не могли действовать. Моя же просьба об освобождении, тем не менее, осталась без ответа. Милошевич не принял меня и статуса моего не изменил — я по-прежнему продолжала гнить в запертой комнате, не имея возможности даже гулять по улице вдоволь, хотя мне уже было далеко за 70. Обычно я ни на кого не злилась — бывало, впадала в гнев, но сразу отходила. А здесь — как знать, может, старость сыграла свою малоприятную роль, — я впала в такую ярость, что много лет не давала мне покоя. Я возненавидела этого злобного гнома с серым — под цвет костюма — лицом, словно раскатанным как блин по сковородке. А уже после — 20 лет спустя, когда он сам умирал в тюрьме гаагского трибунала, такой же не услышанный, как и я, пожалуй, порадовалась. И отпустила ему грехи…

Однако, и заполучив власть, эти двое не смогли успокоиться. Отныне камнем преткновения стала Босния-Герцеговина, в отношении которой каждый из них считал себя полновластным главой государства. Ни сербы, ни хорваты никогда не претендовали на эту часть Югославии, которая была её автономией и управлялась всеми руководителями союзных республик в равной мере. Но главы государств — бывшие члены Президиума Боснии, её бывшие фактические регенты — не могли смириться с мыслью о её независимости, наперебой выдумывая исторические легенды о принадлежности им этого маленького, но чудно-красивого кусочка суши.

То, что происходило потом, вызывает у меня такое омерзение и боль, что вспоминать об этом в моём возрасте мне уже не хочется. Началась война, которая поглотила всё и вся, пролила столько крови, сколько Сербия не видела с 1940-х, посеяла на земле ужас. Как-то, в 1998-м, когда американцы бомбили Белград, и меня под надзором солдат безопасности перевели в убежище в той самой резиденции на Ужичкой, где мы жили с Тито, я даже мысленно поблагодарила Милошевича за то, что не отпустил меня — может, и не дожила бы до конца войны. Хотя, кто знает, что лучше — умереть или видеть то, что видела я…