Млечный путь (СИ)

Старое кресло встречает Ньюта со скрипом, принимает в свои объятия с теплотой, словно родная бабка. Оно кряхтит, будто плачет, но Ньют кладет руки на подлокотники, такие же грязные, как и все вокруг. Проводя ладонями по ним взад-вперед, чувствуя пальцами некогда мягкую и уютную обивку, Ньют вспоминает о том, как любил когда-то сидеть здесь. На коленях у матери, пока та нежно читала ему сказки.

Но продолжая гладить чертово кресло, как любимого котенка, Ньют бездумно смотрит в окно и знает, что делать ему здесь совершенно нечего. Стекло — панорама телевизора, и в нем показывают донельзя скучные передачи о том, как медленно погружается хмурый и унылый город, чье небо затянуто тучами, в ночной мрак. Душа Ньюта, прогоревшая, истлевшая, уходит в тот же мрак невидной тенью, какой давно и стремительно становился Ньют. Он откидывает голову назад и прикрывает устало глаза.

Ньют вдруг думает о Томасе, и губы его перечеркивает некрасивым штрихом кривая ухмылка. Тот, от кого он решил убежать в квартиру забытую, и несуществующую, как и вся прошлая жизнь, упрямо продолжает ютиться у Ньюта в голове. Выбрасывает остальные мысли со своих законных полок, выкидывает то, что долго бережно хранилось, уничтожает все мосты, что удерживали Ньюту связь с тем, что было когда-то невыносимо давно. И этот человек упорно не желает жить вместе со всем этим хламом, но уступать Ньюту не намерен тоже. Даже если это его голова, Ньюта.

Он облизывает пересохшие губы. Сглатывает тяжело, словно прямо сейчас передавлено горло широким ремнем. Ньют понимает, что сбивается дыхание, и он не в силах с этим совладать. Такая зависимость и с такой силой накрывает его впервые, а события той грозовой ночи, что так ярко отпечатались в памяти пьяными картинками, покидать его не собираются. И Ньют неожиданно видит больше подробностей, вспоминает то, что вспоминать не следовало, а после уж сжимает от досады зубы, ощущая дискомфорт. И клянет Томаса все больше.

Он пересаживается в кресле поудобнее. А за стеклом уже совсем темно. Лишь яркими огнями-звездочками светятся дома и торговые центры, и маяки этих огоньков освещают такое безрадостное небо. Безрадостную землю освещают на несколько секунд проезжающие, спешащие мимо машины.

И где-то между безрадостным небом и безрадостной землей сидит безрадостный Ньют и вспоминает не настолько безрадостные события недавнего вечера.

Но появляется ощущение чужого присутствия полностью внезапно, и Ньют замирает в своем потрепанном кресле и вслушивается в тишину сзади себя. Кошачьи шаги, невозможно тихие и поразительно невесомые, Ньют замечает слишком поздно, и он вскакивает на ноги уж очень поспешно. А силуэт во тьме ему знаком до той же самой боли, которой делятся с ним стены дома.

Сутулый, уставший, с трудом держащийся на ногах — забраться на одиннадцатый этаж пешком, потому что не работает лифт, теперь весьма тяжело, но движение по-прежнему плавные. Ньют следит за тем, как Томас медленно подходит к нему, наблюдает за этими невесомыми шагами и заталкивает обратно в грудь сердце. Томас не доходит шагов десять — Ньют машинально отходит на один назад.

— Зачем ты здесь? — он спрашивает настороженно и щурит глаза. Во тьме не самый лучший прием, но Ньют не видит все равно ничего. Слышит тяжелый осуждающий вздох. Угадывает покачивание головой.

— Не оставлять же тебя одного, — тихий ответ. Томас делает попытку снова подойти к нему поближе, но Ньют не дает очередной раз. А взгляд Томаса такой пронизывающе-очаровывающий, такой преданный, доверчивый, такой виноватый; у Ньюта горло сдавливает, и дышит он судорожно, неровными рывками, словно его только что чуть не утопили. — Ньют, поехали домой.

— Я дома, — хмуро бормочет он, глядя на Томаса в упор, и пятится назад до тех пор, пока не упирается в подоконник. А Томас подходит лишь ближе. Теперь совсем невыносимо.

Ньют выше его на полголовы. Он смотрит на Томаса, чувствует его тепло, но понимает, что боится. Не того, что ему могут сказать, не того, что он хочет сделать, но того, что этот томасов олений взгляд вызывает неконтролируемую злость.

— Господи, как же сильно ты меня бесишь, — вздыхает он и улыбается безумно, страшно, как умалишенный, и ладонь накрывает глаза. Но Томас, опешив, чуть отступает назад. — Твои тупые попытки помочь. Твои тупые просьбы остановиться. Тупое молчание и тупые разговоры о том, что скоро все будет в порядке. Знаешь, что? — Ньют напирает, вскрикивает, ощущает себя поехавшим окончательно. — Не будет ничего в порядке. Не будет, потому что такие, как я, долго не живут. Не будет, потому что все это чертова чушь и дурацкие попытки успокоить и закрыть глаза на то, в какой заднице мы находимся. Ничего не будет, потому что ты либо вечно отмалчиваешься, либо врешь. Ты даже не удосужился сказать, что с девушкой расстался.