Мнимые величины

- Ты что-то... не о том! - с ласковой укоризной повернулся к ней Любкин.

- О том! - страстно зазвенел голос Елены Дмитриевны. - О том!

Она откинулась назад, положила ногу на ногу и, обняв руками колено, стала смотреть в одну точку. Любкин не отводил от нее взгляда и все ждал: что еще скажет она? И ему хотелось, ему очень хотелось, чтобы она говорила как можно больше, и все - о себе.

- Я помню, - сдержанно сказала Елена Дмитриевна, - шла я один раз через нашу Караваевку. Года два тому назад это было. Знаешь Караваевку? Бывал там? Окраина, тротуаров нет, мостовые провалились, их в последний раз еще при царе чинили... Заборы упали, кучи везде какие-то... Вечер был тогда, совсем темно и - ни фонаря: только из окон какие-то подслеповатые пятна мигают. И... и где-то пьяный не то храпит, не то блюет. Дождь сверху сеет, холодный такой, скользкий, осенний... И грязь! Нога по щиколотку тонет, липнет в грязи, скользит и ступить боится: противно ей. Дошла я до угла, а там - ветер со всех сторон. И как мне через улицу перейти, я уж и не знаю.

Она вся сморщилась в брезгливой гримасе.

- И вдруг, - выпрямилась она, - вдруг где-то около меня труба громкоговорителя на столбе загудела. Сначала только загудела, закашляла, а потом словно бы справилась и... И скрипки вдруг моцартовский концерт запели! Ах! Я так и замерла!

- Чего это? - не понял Любкин.

- Да неужели ж ты не понимаешь? - чуть не всплеснула руками Елена Дмитриевна, и Любкин услышал совсем странный голос: была в этом голосе и горечь, и тоска, и жажда, но была и ненавидящая злоба к чему-то и издевательство над чем-то. - Ты пойми! Пойми! Тьма, холод, осень, грязь, пьяный блюет и матом кроет, а тут - скрипки моцартовский концерт поют! Да разве же, - с надрывом вырвалось у нее, - разве существуют на свете скрипки и Моцарт, если кругом - тьма, холод и грязь? Мерзкая жижа мне в башмаки насочилась, я ее своими пальцами до противности чувствую, а скрипки поют что-то такое, в чем ни тьмы, ни грязи не только нет, но и быть не может! Я, помню, постояла, постояла и... и заплакала! От отчаяния? От зависти? От тоски? Не знаю. Верно, от злобы. И не плакать мне хотелось, а выть: истошно выть, от сердца, от живота выть!

Любкин слушал и не понимал себя. То, что Елена Дмитриевна говорит такое, чего она ему никогда раньше не говорила, и то, что он слушает ее напряженно и со вниманием, было для него новым. И совсем новое было для него то, что в нем самом стало шевелиться участие к Елене Дмитриевне. Ни ее мысли, ни ее слова, ни ее чувства ему раньше никогда не были нужны, и он проходил мимо них так же, как волк проходит мимо зеленой муравы, как ворона пролетает мимо куста роз. А сейчас ему было интересно в ней все: и то, что она не готовит дома обеда, и то, как она плакала на темном перекрестке глухой окраины. Он слушал, пытливо вглядывался в нее, и ему хотелось, чтобы она говорила еще, еще и еще...

- Сезон на Ривьере! Пляж в Биаррице! Это обман, этого - нет! Это только откуда-то по волнам эфира к нам идут такие слова, а на самом деле есть только достижения стахановцев, увеличение добычи угля и "дети поймали шпиона"! А знаешь, чего я тогда захотела? До боли, до муки, до отчаяния захотела?

- Чего? - с напряженным любопытством спросил Любкин.

- Быть в той зале! - широко раскрыла глаза Елена Дмитриевна, как будто увидела эту залу. - Быть в той зале, где сейчас играют скрипки! Это неважно, что играли они, наверное, не в зале, а в студии какого-нибудь радиокомитета, неважно! Я думала о том, что играют они в большом белом зале с мраморными колоннами, с хрустальной люстрой наверху, с тысячью людей в изящных туалетах... Тепло, хорошо, светло! Кресла такие удобные, свет такой мягкий, чуть-чуть пахнет тонкими духами, и фраки на всех такие элегантные!.. Или на концерт не надевают фраков? Забыла... Впрочем, и не знала, кажется! Но все равно: я до дрожи в сердце захотела быть в том зале, и я до сих пор хочу быть в нем! Сезон на Ривьере! Пляж в Биаррице! Ты читал сегодня "Правду"? - с внезапной злобой зазвенела она. - Кто еще прислал рапорт любимому Сталину? Сколько поросят принесла свинья свинарке Фитькиной?

Любкин не понял: почему зала и Ривьера, а после Ривьеры - рапорт Сталину? Но он чувствовал, что слова Елены Дмитриевны оскорбляют в нем что-то, оскорбляют чуть ли не лично его. Он немного нахмурился.

- Ты... Не понимаю я тебя! - тихо сказал он. - Какая-то ты сегодня такая... Непохожая! Да не в том суть, что непохожая, - свел он брови, - а в том... настоящая ли ты?

- А разве ты уже все настоящее ненастоящим сделал? - резко спросила Елена Дмитриевна.

Любкин, не вдумываясь ни во что, вдруг неприятно почувствовал себя так, будто он действительно в чем-то виноват, будто это действительно он все настоящее сделал ненастоящим. Но он не успел еще сделать ни одного движения, как вдруг зазвенел телефон. Елена Дмитриевна, не вставая, дотянулась до трубки и сняла ее.

- Алло!