Мобилизованное Средневековье. Том II. Средневековая история на службе национальной и государственной идеологии в России

С одной стороны, эта линеарная схема обязательно требовала обращения к прошлому как источнику будущего. С другой стороны, прошлое – это не обязательно глубокая древность. Синонимом прошлого стало понятие традиции, в которой смешивалось многое: и реальная история, и воображение, какой эта история должна быть, исходя из требований современности. На первый план выходит не рефлексия прошедшего, а его моделирование, конструирование на основе исторического воображения, обусловленного дискурсами эпохи. Именно этот механизм был задействован в концептуализации национальных проектов конца XIX – начала XX в., и он прямо вытекал из доктрин романтического национализма первой половины XIX в.

Медиевализм как таковой здесь присутствовал, но не выдерживал конкуренции как с историческим воображением, так и с обращением к недавнему, более актуальному и востребованному прошлому. Национальные идеологи обсуждали последние войны, политические и социальные вопросы, соотносили национальные проблемы с дискуссиями о религии, либерализме, народности, консерватизме и т. д.[730] Обращение к средневековым сюжетам носило иллюстративный характер. Например, А. С. Суворин выдвигал лозунг созыва земского собора: «Земский собор соберет всю Русскую землю перед лицом государя. Он услышит ее искренний, любящий голос. Как скоро образуется общественное представительство, образуется и единое и сильное правительство, чуткое к народным нуждам… Волей-неволей весь просвещенный мир взглянет глубокими очами на русское возрождение»[731]. При этом с реальными земскими соборами XVI–XVII вв. соотносилось только название. Содержание же вкладывалось абсолютно современное, в духе политических учений XIX в.

Иной раз тяга к прошлому приобретала карикатурный характер: например, был проект переодеть всех чиновников Российской империи в «древнюю национальную одежду» – охабни и кафтаны. И. Билибин по этому поводу горестно заметил: «…когда слышишь такую “удачную” мысль, то становится больно за все национальное и народное. Неужели же нельзя придумать чего-либо иного, как переодевать в национальное платье чиновников и строить скверные пародии на Василия Блаженного?»[732] Образ Руси не столько реконструировался, сколько моделировался, сочинялся часто в соответствии даже не с историческим дискурсом, а с фольклором, литературой, сказками, воображенной традицией и т. д.[733]

Национализм второй половины XIX – начала XX в. носил гораздо более разнообразный характер, чем романтический национализм начала XIX в. «Русский вопрос» актуализировался, активно обсуждался в контексте проблем империи (русификация западных губерний, польские восстания, остзейские немцы, отношения с Европой и т. д.). Медиевальные взгляды стали, с одной стороны, более обобщенными. Средневековье отождествлялось с общими представлениями о «корнях», «старине», «историках» и т. д. Возрос символический характер представлений о прошлом. Изменился медиевальный канон, он перестал быть устойчивым, а приобрел характер общих культурных ориентиров, в содержательном плане легко обновляющихся и меняющихся.

Эту ситуацию очень точно, хотя и несколько утрированно, описал И. Грабарь: «Начиная с Тона, мы усиленно принимаемся сочинять в русском духе. И Боже, как сочиняем! Забавнее всего то, что как только мы что-нибудь сочиним, так славим на весь свет, что вот уж и найдена Русь. Нашел ее Тон, и все поверили, что это и есть Русь. Потом нашел Шервуд. И опять поверили. Курьезнее всех Ропетовский эпизод. Этому поверил даже такой тонкий человек, как С. И. Мамонтов. И все поверили Ропетовским петушкам. Потом появилась Стасовская Русь, и уж казалась, что это и есть самая настоящая. Явились Московские ряды, Игумновский дом, а Руси нет, как нет»[734].

Культурные тренды в последней трети XIX – начале XX в. на пространствах Центрально-Восточной Европы все больше определял модернизм. В нем искали пути решения проблемы, которая стояла перед русской интеллектуальной и культурной элитой. Последняя была европеизирована и, по выражению И. Д. Шевеленко, «укоренена в акте европеизации»[735]. Николаевская эпоха, ознаменованная теорией официальной народности, с ростом национализма, государственного патриотизма и русского стиля эту укорененность стала размывать[736]. Состоявшееся открытие русской древности, обретение былинного фольклора, рост популяризации средневековой Руси эту тенденцию усиливали.