Мобилизованное Средневековье. Том II. Средневековая история на службе национальной и государственной идеологии в России

Процитируем несколько показательных высказываний Б. А. Рыбакова, объясняющих, почему его идеи о Древней Руси оказались столь созвучны современности. Власти видели в них прежде всего инструмент самоутверждения СССР над буржуазной Европой:

«…понимание возникновения Киевской Руси, и ее как бы внезапного, триумфального включения в жизнь Европы и Востока IX–ХI вв.».

«Это позволяет утверждать, что “скифы-пахари”, кормившие Грецию своим хлебом, говорили на славянском (праславянском) языке. Этот вывод еще раз свидетельствует о необходимости глубокого хронологического зондажа для уяснения истинной предыстории Киевской Руси, которая на протяжении двух тысячелетий (от X в. до нашей эры до 860 г., с которого Нестор начал свой II том) пережила три эпохи усиленного подъема и два тягостных периода нашествий степняков и упадка».

«Для правильного понимания процесса хронологические рамки изучения необходимо раздвинуть примерно на полторы тысячи лет от Киевской Руси в глубь веков. Нулевая точка отсчета будет отстоять от начальной фазы Киевской Руси и от варяжских набегов примерно на столько же, на сколько Геродот или Перикл отстоят от наших дней»[1173].

Гипотезу Рыбакова о славянах как скифах-пахарях историки не разделяли, и она моментально исчезла со страниц учебников, как только в 1990-х гг. академик утратил свое влияние[1174]. Использование его идей представляло собой медиевализм в чистом виде: в угоду политической конъюнктуре XX в. (прежде всего советской идеологии, в таком причудливом историографическом виде утверждавшей приоритет советского/русского над «буржуазной» западноевропейской историей и исторической наукой) использовались интерпретации средневековой истории. Это были интерпретации весьма вольные и порожденные больше догадками, чем научной аргументацией (об этом свидетельствует моментальный отказ от них после смерти Рыбакова и полное забвение в современной историографии). Вместе с тем хотелось бы подчеркнуть, что неверно считать ученого конъюнктурщиком или политическим приспособленцем: он искренне верил в свои гипотезы, был убежден в своей научной правоте[1175]. А то, что они оказались востребованы идеологией политического момента, – результат усилий не столько Рыбакова, сколько властей. Его взгляды совпадали с официальной идеологией, но, чтобы обвинять его в сознательном приспособленчестве, нужны аргументы более весомые, чем совпадение взглядов[1176].

Дискуссии о норманнизме и антинорманнизме не прекратились, они продолжали восприниматься обществом как «споры о чем-то большем» (как минимум о свободе научного творчества, как форма протеста против «закрытых тем»). Здесь стоит сослаться на интереснейшее описание Л. С. Клейном диспута с И. П. Шаскольским на историческом факультете Ленинградского государственного университета в 1965 г.[1177] В центре полемики была, казалось бы, чисто научная проблема – выяснялось, какова доля «скандинавских древностей» в древнерусских археологических находках и как этот вопрос интерпретировать; но все стороны – и участники дискуссии, и руководство факультета в лице декана В. В. Мавродина, и партийное начальство – воспринимали происходящее как актуальное идеологическое противостояние. Что примечательно, язык спорящих при этом был «взаимно понятен». Чтобы победить противника его же оружием, Л. С. Клейн и его сторонники вооружились… знанием марксизма (малоизвестных цитат из К. Маркса) и громили оппонентов, обвиняя их (в частности, автора сочинения о «Влесовой книге» С. Лесного)[1178] в антисоветчине.