Мобилизованное Средневековье. Том II. Средневековая история на службе национальной и государственной идеологии в России

Из героев эпохи Ивана Грозного, пожалуй, наибольшую роль в современном массовом историческом сознании играет казак Ермак Тимофеевич, за которым прочно закрепился образ «покорителя Сибири»[1346]. Как отмечается в литературе, в постсоветских условиях Ермак оказался, с одной стороны, инструментом в войнах памяти, а с другой стороны, важным региональным брендом. В рамках исторической политики независимого Казахстана город Ермак был переименован в Аксу, а памятник ему демонтирован. Разбитая скульптура героя была вывезена в Россию и установлена в городе Змееногорске Алтайского края. В 1990-х гг. и в последующие десятилетия развернулась массовая установка памятников Ермаку в Тюмени, Нефтеюганске, Иркутске, Томске, Новосибирске, Сургуте и других сибирских городах. Стали появляться туристические продукты наподобие межрегионального проекта «По следам Ермака» (2010 г.), которые стимулировали развитие практик коммемораций и создания новых мест памяти, посвященных герою. Впрочем, нельзя сказать, что утверждение культа Ермака как «открывателя» или «покорителя» Сибири проходит бесконфликтно, в ряде случаев «колониальная» память входит в конфликт с памятью местной. Против установки новых памятников звучат протесты татарских активистов, которые воспринимают Ермака как поработителя[1347].

Интересно, что другие видные исторические персонажи времени царствования Ивана IV (от деятелей «Избранной Рады» до опричников), хотя и присутствуют в поле публичной истории, тем не менее в контексте исторической политики и массового исторического сознания не носят самостоятельного характера, оставаясь в тени грозного самодержца. Даже первопечатник Иван Федоров, культ которого активно формировался в дореволюционную и советскую эпоху, в постсоветский период чествовался властями и общественностью достаточно сдержанно. Правда, в 2009 г. он был причислен Освященным собором Русской православной старообрядческой церкви к лику святых в чине праведника[1348]. Как полководец эпохи Ивана Грозного почитается князь Михаил Воротынский, победитель в битве при Молодях 1572 г., но его память тесно связана с «локальной памятью» поселка Воротынец (отождествляемым с центром княжества Воротынском)[1349]. На местах возникают локальные культы воевод – основателей городов и крепостей (например, С. Ф. Сабурова в Воронеже, вплоть до установки памятника)[1350], но это краеведческое движение, не связанное с почитанием Ивана Грозного.

Подводя итоги этому обзору, обратим внимание, что все приведенные примеры укладываются в тойнбианскую схему «вызов – ответ». Русский медиевализм оказывается «языком ответа» государства, общества и русской культуры на вызовы современности, но при этом он как бы «догоняет» чужие инициативы. Культы древнерусских князей (Владимира и Ярослава Мудрого) развиваются в том числе как «наш ответ» на попытку Украины присвоить исключительно себе российскую историю, Александр Невский и Петр с Февронией – «наш щит» против Запада. Глорификация Куликовской битвы, Стояния на Угре, битвы при Молодях и недавно появившийся проект музеефикации Белгородской засечной черты как «Великой Русской стены» (по аналогии с Великой Китайской стеной), защищавшей русский мир от мира кочевников, безусловно, связаны с современным распространением культа Золотой Орды и татарских государств в интеллектуальной среде и культурном пространстве Татарстана, Башкортостана, Калмыкии и Бурятии. Государственник Иван Грозный – наш ответ «либералам» и «подрывателям устоев общества». Число подобных параллелей с современностью можно множить. Собственно, в них и проявляется русский медиевализм, вторичный по своей сути, поскольку он оказывается в первую очередь реакцией на внешние вызовы и отвечает на них в стиле уже описанного нами в главе 3 использования медиевальных символов в споре о судьбах и путях развития России, восходящим еще к старообрядцам и славянофилам. Это специфика отечественного медиевализма, которая остается неизменной с XVIII по XXI в.

Третьей характерной чертой современного русского медиевализма является его довольно широкое распространение. В этом есть определенный парадокс: в иерархии приоритетов исторической политики медиевальные идеи далеко не на первом плане. Они уступают образам XX и даже XIX в., но при этом имеют широкий охват и в количественном измерении весьма масштабны. Если смотреть на русский медиевализм изолированно, может сложиться впечатление, что в стране настоящий медиевальный бум. Хотя оно меркнет при сравнении с культом Великой Отечественной войны или России Николая II, все равно обращение к медиевальным сюжетам во всех сферах носит обширный характер.