Мои современницы

Но, вот, и последняя ракета прошипела, рассыпалась, и площадь погрузилась во тьму, слабо освещаемая красными и желтыми бумажными фонарями. Она имела совсем театральный вид. В глубине возвышался старинный Дворец Префектуры со множеством балконов, галерей и переходов. Высокие пальмы и яркие цветы придавали ему тропический колорит. Перед дворцом поднимались трибуны для публики и посреди, лицом к трибунам и ко дворцу, сидел на красном троне красный Карнавал. «Последний акт оперы», – подумала я.

Карнавал загорелся. Толпа простого народа, собравшаяся на бульваре, дико заревела. Мне сделалось жутко. Я пожалела, что не взяла с собою бинокля: рассмотри я глупую улыбку Карнавала и мне стало бы смешно. Но теперь в этой горевшей фигуре, в ревущей толпе, во всей этой мрачной, оперной площади было что-то страшное. Мне вспомнился Людовик XVI, погибающий на эшафоте…

– Какой ужас! – прошептала побледневшая Алекс, – точно ведьму жгут в Средние века!

– Что за дикая мысль давать в виде веселья пародию на смертную казнь! – ворчал Тим.

– Пойдемте прочь! Я больше не могу! – и Алекс поспешила вниз с трибун. Мы с удовольствием последовали ее примеру.

Все улицы и переулки были запружены народом из соседнего с Префектурой старого итальянского города с его темными, сырыми коридорами вместо улиц. Всё это были бедняки в рваных платьях, в жалких грязных домино. Они не появлялись на платном Корсо, происходившем на площади Массена и теперь пришли повеселиться и как следует проводить карнавал. Шум, свист, пение раздавались со всех сторон. Маски хватались за руки и кружились среди улицы. Трудно было двигаться в этой толпе, и мы часто останавливались. Вдруг несколько смеющихся молодых девушек в ярких коленкоровых домино окружили Тима и, схватившись за руки, принялись прыгать вокруг него. Он пытался выйти из заколдованного круга, но девушки не пускали и с хохотом бросились его целовать. Вид сконфуженного Тима, тщетно отбивающегося от их поцелуев, был столь комичен, что я расхохоталась.

– Ай! – вскрикнула Алекс, хватая меня за руку. Она вся побледнела и упала бы, если бы я ее не поддержала. Тим оттолкнул, наконец, девушек и поспешил к нам.

– Что с тобой? – тревожно спрашивал он жену.

– Негодяй! Негодяй! – повторяла Алекс, с ненавистью смотря на мужа.

– Чем же я виноват! – оправдывался бедный Тим.

– Эти гадины не стали бы тебя целовать, если бы ты, по обыкновению, не смотрел на них своими подлыми, развратными глазами!

– Не делай при чужих сцен! – умолял муж разъяренную Алекс.

– Не замолчу! Пусть Любовь Федоровна узнает, какой ты негодяй! Может быть, ты хоть ее постыдишься и исправишься!

Но я не чувствовала призвания исправлять чужих мужей и, воспользовавшись нахлынувшей толпой, скрылась в одном из соседних переулков.

«Какая скучная женщина! – с негодованием думала я, – она способна убить в человеке всю радость жизни. Что, если бы на мою долю достался подобный муж?»

И я ясно поняла, что никакие клятвы, никакие брачные церемонии не удержали бы меня. Я убежала бы куда глаза глядят: в Америку, в Африку, на Сандвичевы острова, только бы дышать свободно, смеяться, плакать, когда хочу, не имея возле себя судью, ежеминутно контролирующего мои поступки!

Я вышла на набережную. Свежий морской ветер задул мне в лицо, и мало-помалу я успокоилась…

Все дышало весельем в этот теплый южный вечер. Отовсюду слышалась музыка и пение. Толпа с хохотом вертелась и танцевала на засыпанной, как снегом, известковыми шариками мостовой.

Возле кафе стояли на тротуаре столики и сидевшие за ними заботливо прикрывали свои consommations[219] от сыпавшихся со всех сторон разноцветных, бумажных конфетти. В этот вечер был последний veglione[220] в Опере и по южному обычаю маски шли на бал пешком, веселя улицы своими яркими нарядами. Чей-то страстный голос пел в кондитерской неаполитанские песни, и толпа столь же страстно вторила им.

Лишь в 11 часов вернулась я в отель и нашла в гостиной Борисовых, одиноко и грустно пьющих чай в пустой комнате.

– Как поэтичен южный карнавал! – сказала я, подходя к ним. Оба взглянули на меня с негодованием.

– Проклятый карнавал! – пылко воскликнула Алекс.

– Проклятый карнавал! – мрачным эхом повторил за нею Тим.

V

Всю следующую неделю Борисовы ссорились и говорили друг другу колкости. Тим не выдержал, купил одну из многочисленных брошюр, которые указывают наивернейший способ сорвать банк в Монте-Карло, объявил нам, что хочет попробовать новую систему и стал с утра уезжать на рулетку. Алекс запиралась в своей комнате и выходила к обеду с распухшим лицом и красными глазами. Я пожалела, что согласилась сидеть с ними за одним столом.

Однажды, соблазнившись прекрасным утром, я поднялась в Château[221] и так долго любовалась оттуда видом на Ниццу, что опоздала к завтраку. Не успела я распорядиться, чтобы мне подали завтрак в комнату, как явилась горничная с известием:

– La dame du 28 desire vous voir. Elle est très souffrante![222]

Я поспешила в комнату Алекс. Она лежала в постели, лицом в подушку; плечи ее вздрагивали от рыданий. Я испугалась.