Мои современницы

– Вы думаете? Расскажу вам один случай, хотя вперед знаю, что вы мне не поверите. Раз я в тифе лежал, сорок градусов у меня было. Жена за мной ухаживает и упрекает: я знаю, о ком ты теперь думаешь! Ты о скверных женщинах мечтаешь!

– Да ведь это же безумие!

– Конечно, Алекс ненормальна, я давно это знаю, – спокойно отвечал Тим.

– A где же англичанка? – спросила я, помолчав.

– Какая англичанка? – удивился Тим.

Я объяснила.

– Боже мой! – всплеснул он руками, – так эта история всё еще продолжается? Раз, действительно, подошла ко мне в читальне какая-то старая англичанка и спросила, в каком положении находится теперь the Russian revolution. Они ведь все в Европе твердо убеждены, что у нас на каждом перекресте действует гильотина. Пока я ей объяснял, что никакой революции у нас нет, вошла в читальню Алекс и с той поры проходу мне не дает. А между тем я эту англичанку никогда более и не встречал. Вернее всего, что она давным-давно уехала из Ниццы.

– Всё это очень странно! – сказала я с недоумением. – Нет ли в этих болезненных идеях вашей жены какой-нибудь другой причины? Не раздражает ли ее близость моря?

– Э! ей везде нехорошо! В Крыму ее раздражает прибой; в Неаполе – сирокко; в Швейцарии – горы, в Венеции – запах лагун. Неизвестно, зачем мы с ней путешествуем. Напрасно только деньги тратим…

VI

С этого дня я стала конфиденткою семьи Борисовых. Под разными предлогами Алекс являлась в мою комнату и жаловалась на мужа. Когда же мне удавалось от нее ускользнуть и выйти на прогулку, то в саду отеля или на набережной поджидал меня Тим, чтобы, в свою очередь, излить горечь своей души. Материалу для книги они оба давали в изобилии, и писательница во мне была очень довольна. Всё же, подчас, я не выдерживала и потихоньку убегала на целый день в горы. Подобное дезертирство приводило Алекс в глубокое негодование.

– Отчего же вы не сказали мне, что идете на прогулку? – упрекала она меня, – я бы тоже с вами пошла.

– Но ведь вам запрещено много ходить, я же иной раз верст семь-восемь делаю, – оправдывалась я.

– Мы могли бы взять коляску или автомобиль. Это было бы мне полезнее, чем сидеть одной в комнате и раздражаться.

Я покорялась своей участи и мы ехали кататься по Grande Corniche[223]. Высоко, в горах, на страшной крутизне, змеилось шоссе, проведенное по приказанию Наполеона. Налево подымались дикие скалы, покрытие мхом и кривой сосной. Внизу, в глубине, синело море, мелькали белые виллы, окруженные рощами зреющих апельсинов. Небольшие селения гнездились, как орлы, на вершинах скал. Порой горы раздвигались и вдали голубели Альпы с их вечными снегами. О, как всё это было красиво при свете нежного зимнего солнца! Хотелось смотреть, не отрываясь и навеки унести с собою эту дивную картину.

Увы! Алекс не разделяла моего восторга, и я напрасно указывала ей на горы, море и цветы. Она бросала на них рассеянный взгляд, и равнодушно сказав: «да, это очень поэтично», спешила перейти к единственной теме, которая интересовала ее в жизни, – к рассуждениям о том, как она, Алекс, добра и справедлива, и как жесток и неблагодарен Тим. Несчастная женщина сделалась, очевидно, совершенным маньяком.

…Он всем, всем мне обязан! – горячо говорила она. – Посмотрели бы вы на Тима двенадцать лет тому назад! Жалкий студентишка, репетитор в засаленном мундире, в рыжих сапогах, с красными руками! Глуп, вульгарен, на всё отвечал хихиканьем, ел рыбу с ножа, не умел ни встать, ни сесть, ни поклониться. Я его всему выучила, даже говорить по-французски. Я двенадцать лет дрессировала Тима, как обезьяну, пока, наконец, не превратила его в джентльмена… И место ему моя крестная мать достала; по моим же просьбам он карьеру сделал. Он всем, всем мне одной обязан!

– Я, видимо, ошибалась, думая, что вы любите вашего мужа, вы его ненавидите.

– Как ненавижу? – изумилась Алекс.

– Разве о любимом человеке можно так отзываться? Разве можно выставлять его в смешном виде перед чужими людьми?

– Неправда, я его люблю! Я лишь возмущена его неблагодарностью, его несправедливостью ко мне.

– Но ведь этими жалобами вы вредите ему в глазах общества.

– Какое мне дело до общества! Я ненавижу, я презираю ваше общество и знать не хочу его суждений! Всё это негодяи! Вместо того чтобы помогать нам удерживать мужей у семейного очага, они, напротив, их же учат обманывать своих жен.

– Но как же общество может вмешиваться в семейные дела?

– Они все должны стыдить Тима, не принимать его у себя, с негодованием отворачиваться от его флёрта с другими женщинами. Но им всё равно до моих страданий – они надо мною же смеются… Я ни к кому пойти не могу, ибо каждая знакомая старается сказать мне колкость, сообщить, как бы нечаянно, с кем говорил Тим или за кем он ухаживал. Жены начальников моего мужа пользуются своим положением, чтобы меня дразнить. Вообразите, они часто приглашают Тима обедать… без меня!! Они нарочно это делают, зная, как я страдаю, как я мучаюсь, представляя себе мужа в обществе хорошеньких, кокетливых женщин.