Мои современницы

– А вы что же ожидали увидеть? Бюст Демосфена, речи Цицерона? О, Боже, как публика еще наивна, как любит шаблон! Да зачем, объясните мне, пожалуйста, должны женщины изменять своим природным вкусам? Можно быть адвокаткой, чиновницей, писательницей, доктором и при этом выходить замуж, иметь детей и даже шить им наряды. Чем больше работает женщина, тем силы ее увеличиваются, тем более может она сделать. Эго только наши ленивые, гаремные, петербургские одалиски употребляют целый день на то, чтобы подобрать ленту к новому платью…

На другой же день Алекс достала программы экзаменов и, просмотрев их, объявила, что надеется подготовиться в 4–5 месяцев.

– Я была одной из лучших учениц в институте, – объясняла она, – и память у меня превосходная. Я боялась, что потребуется знание латинского языка, но раз его в программе нет, то дело сводится лишь к тому, чтобы переучить всё уже мне известное на французском языке. Более пяти месяцев это переучивание у меня не возьмет и осенью я могу записаться в Faculté.

И Алекс стремительно принялась за зубрение. Я с радостью наблюдала ее усердие и в то же время тревожилась, как бы этот пыл скоро не охладел: переучивать в тридцать лет старые учебники – дело довольно скучное.

К счастью, Миропольская, навестив нас, пригласила бывать почаще в Palais de Justice, обещая показать наиболее известных адвокатов и адвокаток. Мы немедленно воспользовались ее предложением.

Огромный Дворец Правосудия помещается на острове, в старом Cité, где основана была древняя Лютеция. На месте его находилась когда-то римская крепость, превращенная в Средние века во Дворец французских королей. Впоследствии, когда был выстроен Лувр, и короли туда переехали, дворец достался судебному ведомству. Здесь также заседал когда-то Парламент; здесь же, в свободное от занятий время les clercs de la Basoche[265] играли farces, soties et moralités[266], чем отчасти и положили начало французскому театру. В этом же дворце судились во времена революции роялисты, Мария-Антуанетта и Робеспьер. Словом, мало найдется в мире зданий с таким интересным историческим прошлым.

Palais de Justice расширялся и перестраивался постепенно и, наряду с великолепными галереями, с залами, украшенными дивными золочеными потолками, встречаются крошечные низкие комнаты величиною с уборную, которые, тем не менее, носят громкое название судебных палат.

Миропольская назначила нам свидание в Salle des Pas Perdus[267]. По огромной зале ходили взад и вперед клиенты, свидетели и бесчисленные адвокаты. Среди них мелькало трое-четверо адвокаток. Костюм тех и других одинаков: черная тога, белое жабо и круглая смешная шапочка, которую впрочем, мало кто носит.

– Как нас, адвокаток, еще немного! – грустила Алекс.

– То ли было раньше! – смеялась Миропольская, – в первые годы моей адвокатской деятельности на нас смотрели как на редких зверей и мне приходилось очень строго себя держать, чтобы избежать излишней фамильярности de mes chers confrères.

– Как, здесь! Помилуйте, адвокаты считаются во Франции самыми образованными и воспитанными людьми – протестовала я.

– Увы! Мужчина в салоне и мужчина на службе – два совершенно различных человека, – вздохнула Миропольская, – всякая женщина, которой приходится работать вместе с мужчинами, хорошо это знает…

Интересных уголовных процессов в этот день не было, и Миропольская повела нас в Correctionelle[268], где в маленьких палатах решались гражданские дела. Заседания эти поражают своей удивительной небрежностью и бесцеремонностью:

– Ici on juge un peu en famille[269], – объясняла нам Миропольская.

Судьи полулежали в креслах, зевая, болтая и не слушая защитников. Многочисленные адвокаты сидели, где попало, на ступеньках судебной эстрады, на скамьях, чуть не на столах. Так же небрежно держали себя свидетели и подсудимые. Все – судьи, адвокаты и сами преступники – хохотали, острили, faisaient des jeux de mots[270]. Этот суд весьма напоминал хорошо разыгранный водевиль. Особенно поразила меня та небрежность, с которой приносилась клятва.

– Levez votre main, – учил скороговоркою судья, – et répétez: je jure de dire la vérité, rien que la vérité![271]

Весь его небрежный тон ясно выражал: «все это вздор! Я прекрасно знаю, что вы будете лгать!»

Адвокатки, сопровождавшие нас толпой, объяснили нам, что в уголовных делах – Assises – судьи держат себя серьезнее, но что и там «on jure sur rien[272]».

– Как! Разве священник к присяге не приводит?

– Какой там священник! Après la separation de l’Eglise et de l’Etat?[273] Что вы! Прежде клятву приносили перед Распятием, но теперь их отовсюду вынесли. Le Christ n’existe plus![274] – с горечью говорили адвокатки. – Разумеется, лганья стало больше. Распятие удерживало: вера до сих пор живет в народе. Лгать перед Христом страшно, а перед своей совестью очень легко. Совесть – особа покладистая.

– Как смотрят на это адвокаты? – допытывалась я.

– Oh, les hommes! Est – ce qu’ils croient à quelque chose?[275] – пожимали плечами адвокатки.