Мои современницы

Но были в толпе и восторженные лица, преимущественно у молодых девушек и молодых священников. Взволнованные, тяжело дыша, они не отрывали глаз от двери, у которой выстроилась папская гвардия.

Толпа, вдруг, зашевелилась, встала, сделала движение, чтобы опуститься на колена, но, впрочем, не опустилась. Окруженный своим Двором, Его Святейшество в белом платье и белой шапочке прошел к трону и, окинув взглядом собравшихся пилигримов, сел. Церемония началась.

Вдоль прохода, между скамьями, двигались попарно священники, держа в руках длинные восковые разрисованные свечи, прикрытые смешной шапочкой с бахромой. Подойдя к трону, они отдавали свечи свите, опускались на колена и целовали перстень Папы. Прекрасное лицо его сияло улыбкой, он каждому говорил несколько слов, иногда шептал на ухо и часто смеялся. То было лицо не Владыки, а доброго старца, давно понявшего, что все горести, все мечты и надежды кончаются быстро, что жизнь коротка, и ничего людям не дает особенно хорошего. Ему глубоко было жаль всех этих собравшихся пилигримов, наивно чего-то ждущих, волнующихся из-за пустяков, переживающих тяжелые минуты, и он хотел помочь им добрым словом, сердечным взглядом, любовью, которою светилось всё его прекрасное лицо. Ирине казалось, что в первый раз за много веков на папском престоле вновь появился истинно христианский пастырь, сродни тем, что строили церковь в первые века. Какой резкий контраст представляли окружающие его придворные! Они тоже улыбались пилигримам, но притворно и льстиво. Их хитрые лица были холодны и равнодушны. Для них эта церемония была одной из тех многочисленных комедий, что им приходится разыгрывать круглый год. Двое из этих придворных, еще молодые и красивые, видимо позировали перед римскими аристократками, среди которых имели, без сомнения, поклонниц.

Церемония длилась долго. Бесконечной процессией двигались свечи в руках священников. Всем было жарко, у всех раскраснелись лица. Придворные, окружавшие трон, более не улыбались: они устали и не скрывали своей усталости. Один лишь Папа по-прежнему светло и ласково смотрел на склонявшихся перед ним людей. Для него это была не церемония, а служба человечеству, и он с радостью ее нес.

Но, вот, прошли и последние свечи. Его Святейшество встал, благословил склонившуюся толпу и вышел. Все бросились к дверям. Возле Ирины осталась молоденькая француженка, о чем-то с жаром спорившая с матерью.

– Mais il t’a donné sa bénédiction, ma chère[84], – уговаривала ее мать, – он нас всех благословил; чего же ты еще хочешь?

Но девушка не утешалась и печально смотрела на дверь, за которой скрылся Папа.

Ирина понимала ее чувства: ей и самой было грустно при мысли, что никогда более не увидит она этой прекрасной христианской улыбки.

V

В тот же вечер Ирина объявила Père Etienne, что сомнения ее кончены, она делается монахиней и просит его указать ей подходящей монастырь.

– Монашеских орденов в Риме много, – отвечал, подумав, патер, – и все они преследуют разные цели. Есть сестры, что ходят за больными, есть монахини, что посвятили себя воспитанию детей. Вам же, по моему мнению, более всего подходит орден Soeurs Mauves[85]. Они ведут затворническую жизнь, много молятся и дежурят день и ночь перед St. Sacrement[86]. Вы можете ежедневно видеть их за вечерней в церкви Santa Petronilla на Via Gallia[87].

С сердечным трепетом отправилась Ирина в монастырь. Она страшилась первого впечатления всегда для нее решающего.

Церковь была почти пуста, когда она вошла. Лишь несколько стариков, да старух дремали на стульях в ожидании вечерни. По обычаю всех новых римских церквей, Santa Petronilla блистала живописью и позолотой. По обеим ее сторонам, на верху, находились ложи совсем театрального вида, светло-лиловые с белым-цвета монастыря. Церковь была разделена надвое высокой ажурной решеткой. Первая часть, ближе к входу, предназначалась для публики; вторая, у алтаря – для монахинь. Пока она была пуста и темна, и лишь на престоле мерцала лампада.

Ирина села в первом ряду, у самой решетки, и приготовилась изучать свою будущую жизнь. Долго ждала она, пока, наконец, ни раздался медленный унылый звон колоколов. Алтарь ярко осветился, и из дверей показалась процессия монахинь. Они шли попарно, одновременно опускались на колена перед алтарем, а, затем медленно, грациозной легкой походкой, расходились по своим местам. Одеты они были в белые одежды с длинным трэном[88], окаймленным широкой лиловой полосой. Белые вуали закрывали их лица и спускались грациозными складками на трэн. Вуали эти были так густы, что нельзя было определить лета монахинь. Белые нежные руки их придерживали золотой крест на груди. Они медленно опускались на свои места, откидывали вуали и, обратив взор к алтарю, замирали в изящной позе. Где-то, вдали, заиграл орган, и невидимый хор запел молитву, вернее, чудную итальянскую оперную арию…