Мои современницы

Но мало-помалу Ирина втягивалась в веселую итальянскую жизнь. Итальянское общество – одно из самых очаровательных и интересных в мире. Нельзя не любить этих милых людей, веселых, симпатичных, остроумных. Какая разница между их жизнерадостными вечерами и тоскливыми петербургскими собраниями! Нигде не встречала Ирина тех мрачных молчаливых фигур, что блуждают по петербургским гостиным в ожидании ужина. Их нет в Риме, как нет и самого ужина. На самых блестящих приемах устраивается один лишь чайный буфет с мороженым, вином и прохладительными напитками. Но и к нему многие не подходят, а предпочитают, вернувшись домой, выпить стакан свежей воды, которой римляне гордятся, пожалуй, более, чем Колизеем и Форумом. Они приезжают на вечера не для того, чтобы пить и есть, а ради разговора, блестящего и остроумного, ради флёрта и смеха.

Почти на каждом вечере бывает музыка и декламация. Декламируют все: и поэты, и поэтессы, и простые смертные. Итальянский язык в римском произношении – сама музыка, и декламация доставляет наслаждение даже тем, кто не понимает содержания.

Декламация бывает разнообразная. Вот поднимается старый поэт, просит погасить часть электричества, становится в эффектную позу и начинает театрально понижать и повышать голос, скорее петь, чем говорить. Его слушают со вниманием, но молодежь презрительно улыбается. «Старая манера!» – говорят они.

За ним выступает представительница «новой» манеры, молодая поэтесса северной Италии, гостящая в Риме. Одетая в декадентский зеленый костюм, очень к ней идущий, с декадентскими угловатыми жестами, начинает она декламировать свои стихи, просто, без пения. Простота эта изученная, и местами переходит в манерность. Но молодежь довольна, особенно мужчины, с нескрываемым восхищением смотрящие на красивую поэтессу.

Но, вот, на средину гостиной выходит любительница, молодая девушка, дочь римского префекта и декламирует стихи д’Аннунцио[122]. То не старая и не новая манера, а пылкая итальянская душа, и декламация ее, простая и сердечная, вызывает бурю аплодисментов.

Еще внимательнее слушают итальянцы пение и игру на рояле. Никто не говорит, все млеют и тают и наслаждаются всем своим существом. Певцов, певиц, пианистов – множество. Никто не жеманится, не заставляет себя просить; напротив, всякий горит желанием показать свой талант. Они сами наслаждаются своим искусством и, наэлектризованные почти религиозным вниманием слушателей, поют превосходно, как не могли бы петь на холодном севере.

Искусство, преклонение перед красотою – единственная религия римлян, «Искусство для искусства» – говорят они и смеются над «идейной» литературой.

– Каждый раз, когда мы хотим изобразить душевную борьбу человека, религиозные страдания, любовь к ближнему, критика поднимает нас на смех и говорит, что мы подражаем русским писателям, – жаловалась Ирине известная итальянская романистка[123].

Сказать римскому писателю, что произведение его проникнуто христианским духом – значит глубоко его оскорбить. Он добивается лишь одного: чтобы стихи или проза его напоминали античное искусство. Истинный римлянин глубоко презирает христианство, и в его глазах оно по-прежнему вера гнусных рабов, а не благородного человека. Римлянин – язычник и гордится этим. Девятнадцать веков прошли для него незаметно. Рим с его античными развалинами и древними славными воспоминаниями крепко держит его в своих оковах. На севере Италии возможны другие веянья, другие идеи, но Рим был и вечно останется языческим.

Этим отчасти и объясняется то сильное впечатление, которое он производит на некоторых иностранцев. В мире до сих пор немало язычников, и жизнь в христианских странах им тяжела. Принимая участие в разговорах о любви к человечеству, о работе на пользу ближнего и т. п., они невольно считают себя лгунами и, как порядочные люди, тяготятся обманом. Попав в Рим, который откровенно признает себя язычником и не стыдится этого, они чувствуют себя, как рыбы в воде и часто на веки в нем поселяются.

Комичнее всего то, что весь этот языческий мир живет и воспитывается в тени папского престола. Но Папа никогда и не был в глазах римлян христианским первосвященником. Для них он по-прежнему остается Верховным Жрецом, Pontifex Maximus, и они желают, чтобы и все смотрели на него их глазами. Всякого религиозно-настроенного иностранца римляне спешат разочаровать и осмеять всё то, чему он поклоняется. Если иностранец возвращается растроганный после молитвы над гробницей св. Петра, они торопятся сообщить ему, что, согласно историческим данным, апостол Петр никогда и не бывал в Риме и неизвестно, где покоится. Что же до апостола Павла и других христианских мучеников, то прах их был вынут и развеян еще во время нашествия варваров, и ничего не осталось от них в Риме.

Римляне острят по поводу чудотворных икон своих, смеются над чудесами, рассказывают скабрезные анекдоты про кардиналов, священников, монахов и в смешном виде выставляют их на сцене. Недаром многие набожные пилигримы теряли свою веру в Риме.