Мои современницы

– Quella fantasmagoria dei fiori[132], – насмешливо говорили, входя, римские принчипессы и контессы[133]. Замечательно, что римлянки, у которых цветы растут круглый год на открытом воздухе, совсем их не любят и если украшают ими слегка свои салоны в дни приемов, то лишь уступая моде, введенной иностранками. Но граф Примоли был большой любитель цветов и заполнял ими свою виллу так, что душно становилось от их сладкого запаха. Чем-то старинным итальянским, пирами времен Возрождения, веяло от этих цветов и гирлянд.

– Quand je vais chez le comte Primoli, – говорила одна иностранка, – j’ai toujours envie de parler en vers et de demander un sorbet aux domestiques[134], – и многие разделяли ее настроение.

В толпе, собравшейся на вечер, преобладал по обыкновению космополитический элемент. Китайский посланник вчера лишь обрезавший косу, сбросивший цветной халат и уже носивший свой фрак с шиком настоящего лондонского клёбмена. Американский посланник, резко отличавшийся своим изяществом от своих вульгарных и невоспитанных соотечественников. Члены всех посольств с женами, явившимися на вечер по римскому обыкновению в роскошных парижских открытых туалетах, некоторые в бриллиантовых и изумрудных тиарах. Все западные женщины считают себя царицами и не прочь при случае украситься коронами, приличествующими их высокому рангу.

Но лучше всех была русская певица Л-ская, гастролирующая в театре Costanzi и приехавшая на вечер в великолепном туалете и в чудесных жемчугах[135]. Она объявила, что никогда не поет на частных вечерах, но когда прибрел старичок Carolus Duran[136], знаменитый французский художник, встреченный восторженными возгласами: «Commentallez – vous, cher Maître? Quel bonheur de vous voir!»[137] и, по обыкновенно всех художников, тотчас заинтересовался русской красавицей, скромно, с достоинством, себя державшей, Л-ская, узнав, что он редко бывает в театре и ее не слыхал, выразила готовность для него спеть. Всем стало понятно ее желание, такую всеобщую симпатию возбуждал к себе этот милый старик, с его бедными, покрасневшими от неустанной работы глазами. Он олицетворял собою то лучшее, что есть теперь во Франции – трудолюбивую демократию с твердыми принципами, с твердой верой в Бога и конечное торжество добра.

Как во всех римских домах тотчас нашелся прекрасный тенор и отличный аккомпаниатор. Они на время исчезли с Л-ской, чтобы спеться, затем вернулись, и все гости столпились в главной гостиной, слушая их чудесное исполнение.

Л-ская пела Травиату, Тоску и, наконец, русские мелодии.

Все были в восторге. С чуткостью и любезностью иностранцев гости поздравляли не одну Л-скую, а и всех славян, находившихся на вечере. В первый раз в жизни Ирина поняла, что можно гордиться чужим успехом. Не менее ее был доволен болгарский посланник.

– Что, в самом деле, – говорил он Ирине на прекрасном русском языке, – эти иностранцы воображают, что мы, славяне, сальные свечи у себя на родине едим! Пусть же знают, каковы наши песни, наши певцы, наш славянский гений!

И странно и любо казалось Ирине, что для болгарина русский гений, русская певица были «нашим» гением, «нашей» певицей.

Слушая Л-скую, Ирина в то же время наблюдала публику и подметила много завистливых женских взглядов, устремленных на певицу. «Зачем ей всё дано? – читалось на некоторых лицах, – и красота, и голос, и роскошные туалеты, и драгоценности?»

Ирине хотелось сказать им в утешение, что всякая певица, всякая актриса, каждый, вообще, талант, кроме богатства и аплодисментов обречен еще судьбою на страшные душевные страданья. Нельзя хорошо петь, хорошо играть, хорошо писать, не пережив мучительных минут. Каждому истинному таланту знакома тоска, когда с безумной болью в сердце кричат они Богу: «за что Ты ополчился на меня, что я Тебе сделал, чтобы так мучиться?» И в мгновение наибольшего страдания, занавес вдруг разрывается перед ними, истина сверкает, и они понимают, что Бог посылает им душевные муки не для того, чтобы их обидеть, но чтобы усилить, укрепить их талант и с помощью его поражать сердца людей и воспитывать их. И раз сознав это, талантливые люди преклоняются перед Божией волей. Безропотно, мужественно переносят они посылаемую им тоску и равнодушно принимают свой успех, ибо понимают, что личная слава их – вопрос второстепенный и не в нем заключается цель их деятельности.

Ирина думала, что не только для артистов, писателей, художников, но и для всякого сознательно живущего человека наступает минута, когда природа спрашивает его: хочешь ты свои личные интересы поставить на второй план и помогать мне в моей работе над человечеством? И, сообразно ответу, посылает им душевную бодрость, спокойную старость, твердую веру в Бога и в справедливость путей Его. Или, в случае отказа равнодушно отметает людей, как сорную траву, и тогда такое отчаяние охватывает их, что единственный выход из него – самоубийство…

Ирина с ужасом думала, что и для нее может наступить такая минута, и страшно становилось ей при мысли, какой ответ она даст природе…

XV