Мои современницы

Стояла холодная, ветреная погода, внезапно сменившая жаркую весну. От нее ли или от утомительного стояния (в больших римских храмах стульев нет), но Ирина чувствовала себя как-то особенно нервной и возбужденной. Почти с усилием поехала она в четверг в собор св. Петра, чтобы видеть церемонию омовения главного престола.

Огромный храм был наполнен народом, но богослужение слышала лишь небольшая толпа, стоявшая вблизи алтаря. Впрочем, никакого богослужения в сущности и не было. Кардинал сидел в своем кресле; кругом, на скамьях и табуретах, разместился многочисленный штат ватиканского духовенства. Заунывно пели они, чередуясь с хором, и это пение, бесконечное, монотонное, раздражало нервы. На улице давно уже стемнело, и храм осветился электричеством. Утомленная, измученная толпа теснилась у деревянного барьера, отгораживавшего проход для процессии. Всем было жарко, душно и тесно. Все проголодались. Раздраженные англичанки ссорились со своими соседями-итальянцами, бесцеремонно их толкавшими. С язвительной улыбкой говорили они друг другу, как мало джентльменов в Риме, в особенности в этом храме. Мало кто молился: большинство приехало посмотреть интересное, лишь раз в год совершающееся зрелище. Хорошенькие американки явились в сопровождении своих флёртов и откровенно хохотали и кокетничали.

Наконец, после трехчасовых респонсев, ламентаций[167] и мизерере[168], показалась процессия, с таким интересом ожидаемая. Впереди шли молодые служители в кружевных передниках, за ними священники, старые, толстые, своими бритыми лицами напоминающие старух, в широких лиловых одеждах и в серых из белки меховых пелеринах, подбитых лиловым же шелком. Все они несли в руках на палке губку для омовения престола. Сзади всех шел кардинал в длинной красной мантии, шлейф которой нес особенный служитель, porte – queue[169], как его называют. В руках у кардинала тоже была огромная губка.

Процессия поднялась по ступеням престола, с которого сняты были все покрывала, и стала омывать его. Запах вина разлился по церкви. Вслед за омовением процессия торжественно обошла главный престол. В то же время раздался шум трещоток для обозначения того смущения и сотрясения природы, которое произошло вслед за смертью Христа.

Ирина со вниманием следила за церемонией. Какое-то странное чувство негодования поднималось в ее душе. У себя, на родине, она всегда с умилением присутствовала на богослужениях Страстной недели. Но эти новые, непривычные ей церемонии, на чужом языке, в чужих костюмах поразили ее своим язычеством. Правда и то, что она была утомлена трехчасовым стоянием в духоте и жаре, а, следовательно, наклонна к критике. Почти с ненавистью смотрела она на величественные своды, на колоссальные статуи и мраморные колонны.

– И это называется христианством? – думала она, – э, полно! Это то же самое язычество, те же самые римские авгуры, что продолжают служение своим античным богам. Они не в силах были понять дух Христова учения и поспешили похоронить его под мраморными храмами, роскошными одеждами, языческими церемониями.

– На вашем месте я и не так бы еще поступила, – злорадствовала Ирина, – я бы уничтожила все Евангелия в мире, оставив лишь один экземпляр. Его бы я вложила в золотой, осыпанный драгоценностями ларец и похоронила бы глубоко под землею, запретив доставать его под страхом смертной казни. А над ним выстроила бы дивный золоченый храм, и в храме этом день и ночь совершала бы блестящие службы и роскошные процессии. Вот тогда бы вы были вполне логичны в вашем христианстве.

Но вы не посмели этого сделать! Вы смутно понимали, что когда-нибудь мир вырастет, возмутится против вас, с гневом разрушит ваши храмы, разорвет ваши одежды и оставит одно Евангелие, единственное, что нужно человеку. И будут тогда собираться «двое или трое во имя Его», читать, толковать друг другу Великую книгу и «Он будет среди них».

Так сердилась и мечтала разгневанная Ирина. Перед нею стояла молодая буржуазная чета итальянцев. Молодой муж держал за руку трехлетнюю девочку, молодая мать – сверток с новорожденным, крепко спавшим младенцем. Должно быть шум трещоток разбудил его. Сверточек вдруг зашевелился, крохотная ручка высунулась из пеленок и затеребила материнскую грудь. Раздался слабый писк. Мать тотчас отошла в сторону, села у подножия мраморной колонны и принялась кормить младенца.

Ирина с глубоким интересом следила за этой сценой. Странно, в этом языческом (как казалось ей) храме, среди этой языческой толпы одна лишь эта мать с ребенком показалась ей христианкой. Отчего, почему? – с недоумением спрашивала себя Ирина и вдруг догадалась.