Мои современницы

– Вот оно – чудо! – восторженно думала она, – новая загорающаяся жизнь, новый человек, неизвестно откуда являющийся в этот мир! Что вы спорите о том, свершились или нет в Палестине девятнадцать веков тому назад особенные чудеса, которые будто бы вам необходимы, чтобы верить в Бога. Безумцы вы! И теперь, сейчас, сию минуту вы окружены дивными чудесами. Рождение, смерть, восход солнца, весна, зима – разве это не великие чудеса? Вы лишь забыли про них, потому что видите их ежедневно. В глупеньком самомнении своем вы говорите, что всё это вполне естественно, что наука давно уже всё разъяснила, и забываете, что наука ваша только отметила существование этих чудес, а тайна их принадлежит по-прежнему Великому Повелителю всего мира, в которого вам так трудно поверить!

В волнении вышла Ирина из собора и, забыв взять извозчика, через весь город пошла домой. Резкий холодный ветер дул ей навстречу, но она его не замечала. Крупные слезы катились по ее щекам. Она громко говорила, жестикулировала и обращала на себя внимание прохожих. В ней рыдала и бушевала душа язычницы, прошедшей мимо христианства. На один лишь миг, быть может, именно под влиянием тех самых религиозных церемоний, против которых скрежетала Ирина, поняла она, какое великое сокровище потеряла. Могла быть чудная, полная смысла и гармонии жизнь, а вместо нее выпали на ее долю одни лишь страдания, ненужные, бессмысленные, страшные! Кто-то должен был научить ее христианству, кому-то поручена была Христом ее душа и кто-то не выполнил порученного ему дела!

И Ирина проклинала этих ленивых, лукавых рабов, проклинала с отчаяньем, ибо тайный голос говорил ей, что судьба ее решена, и исправить ее уже поздно…

XVIII

На следующий день Ирина поднялась разбитая и несчастная. Ей страшно показалось оставаться одной со своими мыслями, и она написала Гжатскому, прося повести ее на Аппиеву дорогу. Гжатский выходил из отеля, чтобы ехать в русскую церковь на вынос Плащаницы, когда ему подали письмо Ирины. По его тону он понял, что с бедной девушкой что-то случилось, и тотчас к ней поехал. Не задавая никаких вопросов, стараясь не смотреть на ее заплаканные глаза и дрожащие губы, он повез Ирину мимо Колизея и Терм Каракала к Porta S. Sebastiano[170].

День стоял серенький. Желтая густая римская пыль улеглась после недавнего дождя. Ветер, свирепствовавший накануне, упал, и ни один листок не шевелился на деревьях. По обеим сторонам Via Appia Antica поднимались высокие каменные заборы, скрывающие вид на Кампанью. Но, вот, миновали они могилу Cecilia Metella[171] и выехали на простор. Впереди тянулась узкая старинная дорога, местами еще мощенная по античному широкими плоскими камнями. Дорога шла прямо, как стрела, вплоть до Альбано, и также прямо поднималась в гору, не делая нынешних горных зигзагов. Такую наивно-прямую дорогу мог провести лишь ребенок, каким и был древний римлянин.

По обеим сторонам Аппиевой дороги стояли памятники самых разнообразных форм: то круглые, то конусообразные, то пирамидой, то такого необычайного рисунка, что и названия не подыщешь. На памятниках кое-где уцелели барельефы и надписи. Порою упавшие статуи, без рук и без головы, выглядывали среди кустов. Изредка памятники осенялись высокими кипарисами и римскими соснами, но зелени вообще было мало, кроме высокой свежей травы, в которой мелькали лиловые, желтые цветы и краснели маки. Вдали голубели Альбанские горы. Слева грациозно вырисовывались на сине-сером небе остатки акведуков.

Ирина молча смотрела на всю эту весеннюю прелесть. Давно уже не выезжала она из каменных стен Рима! Какая-то безумная потребность счастья поднималась в ней в этот серенький весенний день.

«Не может человек вечно тосковать, плакать, проклинать жизнь, – думала она, – он имеет когда-нибудь право и на счастье. Кто посмел обречь меня на вечную тоску? Я требую свою долю радостей! Хочу их, хочу, хочу!»

Ирина страстно повторяла про себя это слово, и ей казалось, что судьба пошлет ей счастье, именно потому, что она с такою страстью его требует.

«Не могу больше ждать, – казалось, говорила она кому-то, – мне надо счастья сейчас, сегодня. Я не верю более в завтрашний день».

А Гжатский тоже молчал и думал. Он сидел в углу коляски, сдвинув назад шляпу, и чему-то нежно улыбался.

– Как славно! – обратился он к Ирине. – Не правда ли, как Кампанья напоминает русскую деревню? То же необозримое пространство, те же луга, даже весна такая же скромная, вовсе не южная и не роскошная. Вряд ли моя С-кая губерния отстала от нее более чем на месяц.

Они вышли из коляски и взобрались на зеленый курган полюбоваться видом на Кампанью. Вид был действительно хорош, но еще лучше была тишина, охватившая их после шумного города. Лишь какая-то птичка нежно и таинственно ворковала в траве, да вдали чуть слышно блеяли овцы, целыми стадами скитающиеся по Кампаньи.