Мои современницы

И вновь душа моя оживает и радуется. Если с одной стороны предком моим был кроткий, смиренный Илья Муромец, что тридцать лет сидел на печи, пока не почувствовал в себе богатырскую силу, то другой мой предок несомненно смелый энергичный Рогволод, и он-то, верно, наслаждался теперь со мною ниццким карнавалом.

Жаль мне стало моих глупых соотечественников! Все веселились в этот тихий южный вечер. Яркая толпа масок плясала по всей площади. Итальянская душа Ниццы проснулась под французской меркантильной оболочкой. Давно уже не слышно было французского языка: говорили по-итальянски и по-провансальски.

Я зашла выпить чаю в кондитерскую Vogade. Залы были набиты битком. В углу играл оркестр, и под его игривые звуки всё кафе пело, свистало и хохотало. Все были покрыты конфетти, и все очень веселы. Лакеи сновали между столиками, обливая посетителей шампанским и оранжадом. Входившие маски вступали в веселые разговоры с незнакомыми им людьми.

– Vous savez, madame – конфиденциально сообщало мне какое-то домино, без церемонии садясь к моему столику, – j’ai commencé â gueuler à deux heures. Il en est onze et je n’ai pas encore fini.

– Et vous n’êtes pas fatigué?

– Moi? iamais de la vie!!![199]

II

Несмотря на недовольство карнавалом, красивая русская явилась через два дня в Вилль-франш[200] на Combat naval feluri[201]. Она опять была в обществе своего мрачного спутника и опять в таких же дорогих местах. На этот раз оба сидели далеко от меня, и я не могла слышать их разговора. Заметила лишь, что та же презрительная брезгливая усмешка не сходила всё время с породистого, правильного и гордого лица красавицы.

А между тем было чем полюбоваться. Если в карнавальных процессиях участвовала толпа, и маски подчас казались вульгарны, то здесь, на рейде, всё было красиво и изящно. Главными устроителями «цветочного сражения» оказались моряки французской эскадры, на время карнавала приплывающей из Тулона в Вилль-франш. Французское правительство любит, очевидно, соединять полезное с приятным. Моряки, вообще, всемирные баловни. В то время, как армия годами стоит в жалких медвежьих углах, умирая от скуки и однообразия, жизнь моряка проходит на ярком солнце, среди тропической природы, при беспрерывной смене впечатлений, в постоянных праздниках и весельи. Немудрено, что они жизнерадостны и до старости сохраняют почти юношескую веселость.

Небольшой бассейн был окружен трибунами с приехавшей из Ниццы публикой. Множество лодок, катеров и барок, затейливо разукрашенных цветами, изображающих то корзину роз, то гигантскую бутылку шампанского, то дракона, то бабочку, медленно плыло мимо трибун. Веселая нарядная толпа наполняла эти лодки. Молоденькие девушки и дети в белых платьях и соломенных шляпах перекидывались цветами с публикой, хохоча и вступая в разговоры с незнакомыми людьми. Юг слишком экспансивен, чтобы довольствоваться одними лишь своими друзьями. Ласковое солнце согревает сердца, ближний становится дорог и мил, и все по-братски разговаривают и смеются, не смущаясь тем, что друг другу не представлены.

Особенно веселы были моряки, и чем старше, тем веселее. Всеобщее внимание возбуждал пожилой уже капитан одного катера, яростно кидавший букеты. Его со всех сторон засыпали цветами. Он ловко отстреливался и хохотал.

– Il est enragé, parole d’honneur[202], – смеялись с трибун.

Катер два раза проехал мимо нас и, наконец, совсем остановился. Что-то испортилось в машине.

– Ah, bah! C’est la première fois que je suis en panne![203] – воскликнул веселый капитан. Взрыв хохота раздался в ответ с трибун.

– Je vous assure, mesdames, que je dis la vérité![204] – сконфуженно уверял капитан, слегка подняв фуражку и смотря на незнакомых ему дам.

На этот раз смеялись все: и трибуны и гости капитана; мичманы отвертывались, чтобы скрыть улыбку.

Один из матросов сбросил куртку и перевесившись через борт, принялся вытаскивать запутавшийся канат. Он поднялся, дрожа от холоду; вода стекала с его волос. Капитан заботливо, отечески накрыл его плащом и надвинул капюшон на мокрую голову.

– Un bouquet pour le sauveur![205] – закричала какая-то дама, и дождь цветов посыпался на матроса.

– Merci, mesdames![206] – галантно раскланивался он перед трибунами, весьма польщенный всеобщим вниманием.

В это время с катером поравнялась огромная барка офицеров местного полка, изображавшая римскую галеру. Она была задрапирована желтой материей и гирляндами зелени. На корме важно стояли два pioupious[207] в желтых туниках, зеленых плащах и в сверкающих на солнце римских касках.

– Ah! ah! la marine![208] – закричали офицеры, как будто встретили своего злейшего врага и ожесточенно атаковали цветами неподвижный катер.

– Ah! ah! l’armée![209] – не менее враждебно отвечали моряки, бросаясь к борту и опустошая корзины с букетиками. Особенно ловко и быстро бросал их один юный розовый мичман.

– Bravo, midship, bravo![210] – одобряли, смеясь, офицеры.