Моя мама - ведьма!

Если бы Аджит стоял тут сам — он сгреб бы малявку в охапку и бросился вперед, стремясь унести маленькую человечку от смертельной угрозы, что совершенно точно ей угрожала. Но он тут не стоял. Он смотрел её глазами, смотрел, как торопливо дрожит мир в глазах девочки, бегущей со всех ног куда глядят глаза. И замер одновременно с ней, когда босые маленькие ножки выносят её на площадь. Здесь много людей. Лежит вокруг без движения. И все они сплошь — черные, обугленные, неузнаваемые. И крохотный силуэт посреди этой преисподней — мальчик лет десяти с остриженной налысо головой. На голых плечах полосами лежат синяки. Сам он одет в какие-то откровенные лохмотья. Стоит спиной к зрительнице, у каменной чаши фонтана, из которой будто разом испарилась вся вода.

Стоит и плачет.

— Динь? — девочка окликает через страх, дрожащим голоском. Окликает, потому что узнает. И тут же всхлипывает, цепляясь в подол когда-то нарядного, расшитого заботливыми руками матери подола. — Динь, это ты? Динь, я так рада… Я думала… Все умерли… Что тут случилось?

Она не получает никакого ответа. Только странный и неприятный то ли всхлип, то ли стон, перед тем как стоящий спиной Динь разворачивается к окликнувшей его девочке.

И не смотрит на неё абсолютно черными, будто отлитыми из одной только тьмы глазами…

Видение выскальзывает из мыслей, оставляя в голове ощущение холодного прикосновения. Такое бывает, если пытаешься сгрести за хвост не желающую с тобой знакомиться змею.

Аджит тяжело дышит, глядя на ведьму. И все, что ему хочется… Нет. Не сжать её сильнее за недозволительную дерзость. Хотя стоило бы…

— Что это было, задери тебя Муссар!

— Мракоплет, — тихо откликается ведьма, едва шевеля губами, — так зовут их люди. В ковенах называют мракобесами, чтобы не связывать даже с разумными колдунами, плетущими чары сознательно. Мракобесы — порождения подавленной магии. Когда магией не пользуются столько лет, что она, не находя выход, становится тем, из чего родилась когда-то. Тьмой. Тьмой смертоносной. Тьмой, пожирающей своего носителя. И все, что его окружает.

— Я не слышал от тебя о них… раньше, — вопреки еще не покинувшему кровь страху — ужасу маленькой девочки, которой в лицо, голосом закадычного дружка взвыла на десять горл неведомая тварь. Аджит все еще недостаточно выбит из колеи. И все еще способен испытывать смутные сожаления о том, что у него и Ведьмы имеется в арсенале несколько месяцев летнего безумства и беспредельных откровений.

— Я не люблю это воспоминание, — она смотрит куда-то в сторону, и в ярких зеленых глазах будто дрожат на невидимых ветвях березовые ветви, — совсем не люблю.

— Так это была ты?..

Чуть помедлив, Отрада снова касается его виска. Эти видения короткие, считанные мгновения. Только взгляд на черную, покрытую некрасивой темной коркой кожу тонких детских запястий. И взгляд на лежащую ничком почти с ног до головы покрытую похожей коркой женщину. Он и женщину-то в ней опознал, только благодаря жалобному детскому всхлипу: «Мама». А жизнь в ней зафиксировать — из-за дрогнувших ресниц лежащей.

— Только нас двоих ковену удалось достать из того, что осталось от деревни Малые Медовки, — тихо проговаривает ведьма, прижимая к себе ладонь, — и маму они буквально вымаливали у духов, несколько месяцев, прежде чем смогли, наконец, заняться нормальным исцелением.

— Почему это вышло? — тихо спрашивает Аджит, пытаясь не пускать в душу того, что рвалось туда с истинным упорством. — Если ты с матерью жила там, откуда взялось… это!