Миссис Браун была очень милой и доброй женщиной, но проявляла редкостное неразумие во всём, что касалось её ненаглядных деточек, и потому никак не могла поверить, что они могут шалить и не слушаться взрослых. Так что она сказала:
– Доброе утро, Нэнни. Надеюсь, дети хорошо себя ведут?
– Да, мадам, – мрачно ответила та, надеясь, что миссис Браун не заметит струйку воды, запах протухшей рыбы и то, что её дочери щеголяют по дому в перчатках.
– Что ж, дети, тогда у меня для вас приятный сюрприз! – воскликнула миссис Браун. – Только подумайте – няня Матильда сегодня приедет на чай!
Некоторые из
И всё же они пришли в восторг оттого, что няня Матильда приедет их повидать.
– Нам тогда лучше не ходить в воскресную школу, – смиренно сказали они, – а остаться дома и одеться понаряднее для няни Матильды.
– Деся наядна дя няня Тидя, – эхом отозвалось Дитя. Это было чудесное Дитя, говорившее на собственном языке. Оно носило пухлый подгузник, который всё время норовил сползти, но никогда не падал.
– Это будет очень мило! – воскликнула миссис Браун, чрезвычайно гордая тем, что дети сами догадались нарядно одеться. (А ведь они так не любили это делать! И их можно понять: ведь нарядная одежда того времени была просто чудовищной.) – Но, я думаю, вы успеете и в воскресную школу.
– Ой, го-о-осспади! – уже совсем не смиренно сказали дети.
И после обеда они построились длинной цепочкой и отправились по снегу в школу при церкви. Сзади их подгоняла нянька Нэнни; в её башмаках таял засунутый туда детьми снег, ей было очень неприятно, и она уже вообще ничего не могла понять.
Деревенская ребятня под предводительством давнего врага детей Браун – здоровенного и противного мальчишки, по кличке Пузан и по фамилии Брокли, толпились у дороги, дразня Браунов на их и без того скорбном пути. Они скакали, кривлялись, показывали языки и обзывались: «Ай-ай-ай, Брауны – пай-деточки». «Ну, мы ещё сочтёмся!» – бормотала ползущая мимо насмешников вереница, угрожающе щурясь и скрипя зубами.
Приходской священник, которого звали мистер Приви, запланировал небольшую проповедь о любви к ближнему своему и даже сочинил специальный гимн, начинавшийся со слов:
По правде сказать, викарий испытывал некоторые сомнения, что дети Браун когда-нибудь станут возлюблены всеми – или хоть кем-нибудь, не говоря уже о нём самом. Тем не менее он даже сочинил для этого гимна мелодию, и все присутствующие на уроке дети встали и спели его.
Однако дети Браун, чей нрав трудно было назвать столь добрым и кротким, пели ту песню, которую выбирали сами, – и обычно в конце концов побеждали. Они просто пели что в голову взбредёт, не заботясь о том, какая музыка играет и что поют другие люди; и, поскольку детей Браун было очень много, в конце концов все прочие сдавались и начинали петь вместе с
Наконец он начал свою речь, предварительно пронзив детей Браун таким взглядом, что особо впечатлительные натуры решили бы, что священнику не помешало бы иметь побольше христианского милосердия.
Дети смотрели на него невинными глазами, одновременно тихонько развлекаясь кто во что горазд: мальчики играли в футбол шапками, пиная их под лавками, девочки тыкали зонтиками сидящих впереди людей…
– Эмма! Сюзи! Тим! Ведите себя прилично! – шипела нянька Нэнни, сердито хлюпая мокрыми башмаками по проходу между скамейками.
Клеменси встала с места и очень громко и чётко обратилась к мистеру Приви:
– Мне не слышно, что вы там говорите.
Шарлотта тоже вскочила:
– И мне не слышно.
– И нам, и нам! – закричали все дети Браун.
– Неужели правда не слышно? – удивился мистер Приви. – Попробую говорить громче. – И он продолжил свою речь, перейдя на рёв.
– Нам всё равно не слышно, – недовольно завопили в ответ дети.