Молодые львы

– Хорошо, кайк. На этот раз я тобой доволен. Я принимаю окна. Но помни, я буду приглядывать за тобой. И заявляю тебе прямо сейчас: меня тошнит от всяких ниггеров, евреев, мексиканцев или китайцев, так что в этой роте тебе придется туго. С этого момента твое дело – поджать хвост и не вякать. А для начала сожги эти книги, как и велел капитан. Хочу сказать тебе, что капитана ты тоже достал, и если он опять увидит книги, тебе придется туго. Пшел вон, кайк, надоело мне смотреть на твою мерзкую образину.

Ной медленно поднялся по ступеням, ведущим к двери казармы, и переступил порог, оставив за спиной сгущающиеся сумерки. Кто-то уже спал, в центральном проходе на двух сдвинутых тумбочках играли в покер. У двери на Ноя пахнуло спиртным. Райкер, его койка стояла ближе других, спал с пьяной ухмылкой на лице.

Донелли, который лежал на койке в трусах и майке, приоткрыл один глаз.

– Аккерман, мне плевать на то, что вы убили Христа, но я никогда не прощу тебе невымытое окно. – И глаз закрылся.

Губы Ноя разошлись в улыбке. Это же шутка, подумал он, грубая, но шутка. А если они воспринимают случившееся с юмором, значит, не все так плохо. Но мужчина на соседней койке, долговязый, тощий фермер из Южной Каролины, который сидел, обхватив голову руками, вдруг добавил очень серьезно:

– Вы втянули нас в эту войну. Так почему же ты не можешь вести себя по-человечески?

И тогда Ной понял, что шуткой здесь и не пахнет.

Он прошел к своей койке, не поднимая глаз, избегая смотреть на солдат, но чувствуя, что они смотрят на него. Даже картежники прервали игру, когда он проходил мимо них. Даже Уайтэкр, новичок, вроде бы приличный парень, который тоже пострадал в этот день от десницы начальства, сидел на заправленной койке и хмуро смотрел на него.

Фантастика, думал Ной. Но это пройдет, пройдет…

Он достал оливкового цвета картонную коробку, в которой держал бумагу, сел на койку и начал писать письмо Хоуп.

«Дорогая моя, я только что закончил уборку. Отполировал девятьсот шестьдесят стекол столь же тщательно, как ювелир шлифует пятидесятикаратный алмаз для любовницы бутлегера. Я не знаю, смогу ли я противостоять в бою немецкому пехотинцу или японскому матросу, но с армией окон я готов потягаться в любое время…»

– Евреи не виноваты в том, что они умнее других, – громко и отчетливо заявил кто-то из картежников. – Поэтому их так мало в армии. Поэтому они зарабатывают столько денег. Я их не виню. Будь у меня столько же ума, я бы тоже сюда не попал. Я бы сидел в роскошном «люксе» вашингтонского отеля и считал денежки, которые катятся в мой карман.

В казарме повисла тишина. Ной знал, что все картежники смотрят на него, но не повернулся к ним, продолжая писать.

«Мы также совершаем марш-броски. В гору и под гору, днем и ночью. Я думаю, что армия делится на две части. Одна воюет, вторая марширует и моет окна, и меня приписали ко второй части. Таких натренированных ног, как у меня, не было ни у кого из Аккерманов».

– У евреев огромные инвестиции во Франции и Германии, – заговорил другой картежник. – Им принадлежат все банки и бордели в Берлине и Париже, вот Рузвельт и решил, что мы должны защищать их капиталы. И объявил войну.

«Я прочитал в газете, что это война машин, – писал Ной, – но до сих имел дело только с одной машиной – для выжимания половых тряпок…»

– У них есть международный комитет, – продолжал голос. – Заседает он в Польше, в городе Варшаве, и рассылает приказы по всему миру: покупаем это, продаем то, объявляем войну этой стране, заключаем перемирие с той. Двадцать бородатых стариков раввинов…

– Аккерман, – раздался еще один голос, – ты об этом слышал?

Ной наконец-то повернулся к картежникам. Они прекратили игру и все, усмехаясь, смотрели на него холодно и пренебрежительно.

– Нет, я ничего об этом не слышал.

– Почему бы тебе не составить нам компанию? – с подчеркнутой вежливостью спросил Силичнер. – Мы вот играем в свое удовольствие, опять же ведем интересную беседу.

– Благодарю за приглашение, но я занят.

– Нам вот очень любопытно, – Силичнер, родом из Милуоки, говорил с едва уловимым немецким акцентом, – как вышло, что тебя забрали в армию? Неужели в призывной комиссии не оказалось никого из твоей ложи[47]?

Ной взглянул на лист бумаги, который держал в руке. Не дрожит, с удивлением отметил он. Ну совсем не дрожит.

– А я слышал о еврее, который пошел в армию добровольно, – произнес кто-то еще.

– Не может быть! – воскликнул Силичнер.

– Клянусь Богом. Из него сделали чучело и поставили в музей.

Картежники громко рассмеялись, но в этом смехе чувствовалась фальшь.

– Мне жаль Аккермана, – продолжал Силичнер. – Искренне жаль. Подумать только, какие деньги он мог бы зарабатывать, продавая на черном рынке покрышки и бензин, если бы не попал в пехоту.

«Вроде бы, – твердой рукой писал Ной оставшейся на далеком севере жене, – я не рассказывал тебе о нашем новом сержанте, который прибыл в роту на прошлой неделе. У него нет передних зубов, он шепелявит и говорит, словно новичок, впервые выступающий на собрании команды юношеской лиги…»

– Аккерман!

Ной поднял голову.