Молодые львы

У его койки стоял капрал из другой казармы.

– Тебя вызывают в канцелярию роты. Немедленно.

Ной аккуратно положил недописанное письмо в коробку с бумагой и не спеша убрал ее в тумбочку. Он знал, что все, кто не спит, следят за каждым его движением. Когда он проходил мимо картежников, стараясь не сбиться на быстрый шаг, Силичнер не преминул пустить шпильку:

– Ему собираются вручить орден. «Крест Дилэнси-стрит». За то, что он каждый день съедал по селедке.

Вновь все загоготали. Но очень уж фальшиво.

«Я должен постараться это уладить, – думал Ной, выходя в синие сумерки, опустившиеся на лагерь. – Как-нибудь, как-нибудь…»

Уличный воздух показался ему особенно свежим после тяжелого, спертого духа казармы. И тишина пустынных дорожек, пролегающих между низких, длинных зданий, ласкала слух после всех этих разговоров. «Скорее всего, – думал Ной, – в канцелярии мне устроят очередную головомойку». Пусть так, но его радовал короткий отдых, временное перемирие с армией и со всем окружающим миром.

Он миновал угол и тут же услышал торопливые шаги. Прежде чем Ной успел повернуться, он почувствовал, что его руки зажали, словно в тиски.

– Что ж, еврейчик, получи первую порцию лекарства, – услышал он вроде бы знакомый голос.

Ной дернул головой, и удар пришелся по уху. Оно сразу онемело, как и половина лица. Бьют дубинкой, в изумлении подумал он, пытаясь вырваться, зачем они бьют дубинкой? Последовал новый удар, и у Ноя подогнулись колени.

Очнулся он в полной темноте на траве между двумя казармами. Лицо было опухшим, мокрым. Ною потребовалось минут пять, чтобы доползти до казармы и сесть, привалившись к стене.

Майкл думал о пиве. Он шагал позади Аккермана сквозь пыль и зной и думал о пиве в стаканах, пиве в больших пивных бокалах, пиве в бутылках, бочонках, оловянных кружках, жестяных бидонах, хрустальных кубках. Он думал об эле, портере, стауте[48], потом мысли его вновь вернулись к пиву. Майклу вспомнился круглый бар на Шестой авеню, куда любили заглядывать одетые в штатское полковники регулярной армии, направляющиеся из Верхнего Манхэттена на Губернаторский остров. Пиво им подавали в сужающихся книзу стаканах, и бармен всегда бросал в стакан кубик льда, прежде чем подставить его под сверкающий кран и наполнить пенистой жидкостью. Ему вспомнился модный ресторан в Голливуде с репродукциями картин французских импрессионистов над стойкой – пиво там подавали в запотевших кружках или брали по семьдесят пять центов за бутылку. Ему вспомнилась собственная гостиная, где он глубокой ночью, удобно устроившись в кресле и читая газету, выпивал бутылочку пива, прежде чем отойти ко сну. Ему вспомнился бейсбольный стадион, где жаркими, душными летними вечерами пиво наливали в бумажные стаканчики, чтобы зрители не могли забрасывать игроков пустыми бутылками.

Майкл шагал и шагал. Он устал, ужасно хотелось пить. Кисти рук онемели и раздулись; так случалось на пятой миле любого марш-броска, но в принципе Майкл чувствовал себя неплохо. До него доносилось шумное, надрывное дыхание Аккермана, он видел, как парня шатает от усталости даже на небольших подъемах.

Он жалел Аккермана. Этот парень и так отличался хрупким телосложением, а марш-броски, проблемы с начальством и наряды превратили Аккермана в скелет, обтянутый кожей. Из солдата он стал его тенью. Майкл испытывал чувство вины, глядя на согнутую спину Аккермана. Долгие месяцы учения отразились и на Майкле. Он тоже похудел, но при этом заметно окреп: ноги стали сильными, мощными, тело – крепким, упругим. И Майклу казалось несправедливым, что в одной колонне с ним идет человек, у которого каждый шаг вызывает страдания, тогда как сам Майкл бодр по-прежнему. Опять же портила ему настроение и та нездоровая атмосфера, которая в последние две недели сложилась вокруг Аккермана. Постоянные злые насмешки, провокационные разговоры, которые велись на повышенных тонах, для того чтобы Аккерман ничего не упустил. «Гитлер, конечно, во многом не прав, но надо отдать ему должное, он знает, как поступать с евреями…»

Раз или два Майкл пробовал вмешаться, но в роте, большинство которой составляли южане, он был новичком, да еще приехал из Нью-Йорка, поэтому к нему не прислушались, и жестокая игра продолжалась и продолжалась.

В роте был еще один еврей, здоровяк по фамилии Файн, но его никто не трогал. Любить не любили, но и не приставали. Возможно, из-за его габаритов. Это был огромный детина, но довольно добродушный. Пожалуй, никому не хотелось испытать на себе силу его огромных, узловатых кулаков. К тому же обидеть Файна было трудно. Он не придавал особого значения словам, пропуская их мимо ушей, обычно даже не понимал, что его хотят обидеть, поэтому подкалывать Файна не доставляло никакого удовольствия. Но если бы его достали, он наверняка смог бы разобраться с обидчиком. Вот его и не трогали те, кто осиным роем вился над Аккерманом. Таковы уж армейские законы, думал Майкл.