Молот ведьм

Боль уже не плескалась волнами. Она росла и усиливалась. В каждый конкретный миг мне казалось, что боль уже не станет сильней, но она – вопреки ожиданиям – все увеличивалась. Кровать, на которой лежала девушка, теперь окружена была яростной огненной завесой. Рядом, надо мной и подле меня появились странные образы. Я старался не смотреть на них. Знал наверняка, что если буду всматриваться в некий элемент, фрагмент этой реальности-нереальности, то чем сильнее захочу его увидеть, тем быстрее он расплывется и исчезнет. Образы проплывали мимо меня, я же продолжал молиться и видел время от времени себя самого: словно глядел сверху на темную, коленопреклоненную фигуру, пульсирующую алой болью.

– Отче наш… – начал снова, хотя молитва не приносила успокоения, а лишь увеличивала рвущую боль.

Я потерялся в боли. Как всегда. В определенный миг, слава Богу, боль перестала расти, и это, казалось, принесло некоторое облегчение, хотя сила ее оставалась неописуемой и непредставимой.

Мне пришлось трижды повторить молитву, пока я не увидел, что пламенное озеро, окружавшее кровать, загустевает в нечто наподобие сверкающего, ядовито-красного камня. Теперь ведьма была окружена святой аурой, которая не позволила бы ее духу ни увидеть, ни добраться до оставленного тела. Также я приметил пульсирующую золотую ниточку, что вела от губ девушки куда-то во внешнюю тьму. Я направил мысль и взгляд вслед за нитью и внезапно, словно выброшенный гигантской рукой, оказался над Биарритцем, глядя на темную, будто сотканную из густого дыма форму, от которой исходили чистые зло и ненависть. Кончик желтой нити терялся именно в этих мрачных испарениях.

Но следовало возвращаться. Я зашел слишком далеко и знал, что не надо бы мне смотреть на кружащих в воздухе существ, которых не описать словами. Эти создания, без отчетливых форм и окраски, лениво парили над землей. Любой, даже самый мимолетный взгляд в их сторону пробуждал страх, превозмочь который можно было лишь молитвой. Я молился, и мне казалось, что весь уже состою из одной только боли. Но если бы прервал литанию, то – кто знает, не оказался бы сей же час в поле зрения этих бесформенных созданий? А сама мысль, что кто-то из них мог взглянуть в мою сторону, вызывала пароксизмы ужаса.

Мне хватило самого лишь желания вернуться – и я снова оказался в комнате девушки. Багряная аура вокруг ее постели сияла столь мощно, что я решил: можно прерывать молитву.

– Аминь, – сказал, открывая глаза.

Я снова видел только бледную, худую девушку на белых простынях. Призраки, кошмары и цвета исчезли. Исчезла и боль. Осталась только нечеловеческая усталость, настолько большая, что я не в силах был подняться с колен, а потому упал, ударившись головой о деревянный пол. Сблевал на себя. Раз, второй и третий. Меня тошнило так долго, что изо рта начала выходить лишь желчь, оставляя горький привкус на языке.

А потом у меня не было даже сил двигаться: я свернулся в клубок в собственной блевотине. Обнял колени и, несмотря на отчаянный холод, уснул.

* * *

Мы сидели в комнатке Шпрингера, я рассказал, что сделал, и объяснил, чего требует от меня долг инквизитора.

– Мордимер, вы же знаете, что произойдет… – тихо сказал Шпрингер.

– Восторжествуют закон и справедливость. Исполнится воля Божия.

– И какой ценой? – горько спросил он. – Вы ведь рассудительный человек и понимаете: когда Инквизиториум доберется до Биарритца, от нас мало что останется.

Он преувеличивал. Но обычные люди всегда преувеличивают, когда разговор идет о Святом Официуме и его тяжкой повинности. Конечно, допросы, следствие, дознания суть дело крайне досадное, особенно учитывая, что не все братья склонны отделять зерна от плевел. Но мы ведь уже далеко ушли от эпохи ошибок и перегибов, после которых целые города выжигало пламя инквизиторских костров.

– Я вас люблю, господин Шпрингер, – сказал я. – Правда. Так что – ничего личного. Это всего лишь служебная повинность. Неужели вы желаете, чтобы я скрыл тот факт, что дочь одного из наиболее богатых купцов города оказалась ведьмой? Задайте себе вопрос: кто научил ее темному искусству? Кто ей помогал? Кто ее охранял? Кто согрешил действием, а кто – бездействием? Не думаете ли, что обязанностью всякого человека, любящего Господа, остается найти эти ответы?

Он низко опустил голову, а руки его, когда положил их на стол, дрожали.

– А если никто? Сами ведь говорили, что эта способность может быть врожденной…

– Может, так, а может, и нет, – прервал я его. – И именно это нужно выяснить.

– Вы ведь знаете, что себя мне не в чем упрекнуть, – сказал он. – Но мне жаль город. Когда процесс закончится, здесь все навсегда изменится.

– Это верно.

– Обыватели Биарритца… – он все время смотрел на собственные руки. – …Наверняка очень щедро отблагодарили бы за то, что их не настигнет беда.

– И насколько щедро? – спросил я, ибо мне был интересен уровень благосостояния честных мещан.

– Полагаю, человек, который сумел бы остановить катастрофу, мог бы рассчитывать на многое. – Он поднял голову и посмотрел на меня. – Может, даже на двадцать тысяч крон?