Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

О каком «неравенстве» идет речь, не поясняется. Необходимо искать примеры, на основании которых можно сделать вывод об идеях Макиавелли на сей счет. В следующей главе описывается, как римские законы перестали действовать в ситуации разложения. Он говорит: после того как римляне покорили всех своих врагов и перестали их бояться, они начали избирать на государственные посты не тех, кто наиболее достоин этого, а тех, кому лучше удается завоевать расположение (grazia) других. Затем они опустились до того, что стали назначать на должности наиболее влиятельных, поэтому страх перед носителями власти не позволял хорошим людям пытаться занять эти должности или даже свободно выступать на публике442. В таких условиях реформа почти невозможна. Республика, дошедшая до этой черты, не сможет сама реформировать себя. Законы перестали действовать, и для реформ требуется насилие. Власть некоторых людей теперь сильнее власти закона, и требуется почти монаршая власть одного человека, чтобы их контролировать. Однако ему будет трудно восстановить закон или свободу теми средствами, к которым ему придется прибегнуть443. Создается впечатление, что некий квазициклический возврат к монархии стал почти неизбежен.

Впрочем, если под установлением «неравенства» подразумевается ситуация, рассмотренная выше, то это понятие не сопряжено ни с имущественным неравенством, ни с неравномерным распределением политических прав. Нет оснований полагать, что Макиавелли возражал против того или другого. Таким образом, оно характеризует положение дел, при котором одни люди стремятся угодить другим (тем, кого Гвиччардини называл particulari444), в то время как им надлежит думать об общем благе и авторитете общества. «Равенством» же следует называть положение дел, при котором все в равной мере стремятся к общему благу. Разложение – это появление клик и чрезвычайно могущественных граждан, нравственное состояние, которое оказывает одинаково разлагающее воздействие на властвующих и тех, кто от них зависит. В данном случае оно вызвано причиной исключительно морального характера – изменением римских costumi к худшему. На этом этапе нам не сообщается о каких-либо социальных условиях, которые неизбежно повлекли за собой упадок. Макиавелли в своих размышлениях об ополчении и народной политии неоднократно сравнивает гражданина с воином, который сам себя содержит. Поэтому нетрудно догадаться: означенные условия связаны с тем, что большинство лишено возможности носить оружие или отказалось от него.

В LV главе первой книги понятия испорченности и неравенства возникают вновь в контексте социального анализа условий, благоприятных или неблагоприятных для республиканского устройства. Последнее, по словам Макиавелли, совершенно невозможно при многочисленности людей, которых он называет gentiluomini. Это либо те, кто живет в роскоши, пользуясь доходами со своих земельных владений, либо, что еще опаснее, те, у кого вдобавок есть замки и подданные (sudditi). Эти «два типа людей» «заполонили» Неаполь, Рим, Романью и Ломбардию. К сожалению, из контекста не вполне ясно, имеет ли Макиавелли в виду два типа gentiluomini, военных и невоенных, или же два класса – знати, живущей в замках, и ее sudditi. Последнее толкование возможно, потому что именно власть gentiluomini над подданными делает их существование несовместимым со свободным правлением, а какой властью наделены праздные и обычно отсутствующие в городе владельцы имений из первой категории, сказать трудно. Signori di castella445 в Тоскане отсутствуют, gentiluomini встречаются крайне редко. В итоге республиканская жизнь там хотя бы возможна. Республику просто невозможно учредить, предварительно не избавившись от gentiluomini. Иначе materia будет столь испорчена, что законы не смогут ею управлять и потребуется установление власти монарха. Царство же или княжество нельзя создать там, где есть равенство, если только немногочисленные честолюбцы не получат в свое распоряжение дворцы и людей, став таким образом зависимыми от монарха446. Здесь Макиавелли мыслит почти так же, как Лодовико Аламанни, только делает акцент не на придворных, как последний, а на баронах.