Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Витторио Де Капрариис, один из наиболее проницательных современных исследователей Гвиччардини, считал неизбежным вывод, что вторая книга представляет собой бессмысленное и неблагодарное погружение в мир идеала и (как и «Заметки») не заключает в себе никакой пользы или ценности для тех, кто изучает развитие его мысли543. Де Капрариис был блестящим комментатором и принадлежал к традиции крочеанского историзма. Его интересовал исключительно переход Гвиччардини dalla politica alla storia, от разработки конституционных моделей, которые обеспечили бы Флоренции устойчивость, к точке зрения, нашедшей отражение в написанном им позже масштабном историческом труде, что гражданская жизнь флорентийцев и всех остальных жителей Италии пребывает в потоке глубоких исторических изменений, которые теперь они уже едва ли могут контролировать. Де Капрариис был достаточно серьезным крочеанцем, чтобы понимать, что человеческое само-сознание – это в сущности историческое знание, ожидавшее лишь появления достаточно сильного интеллекта, способного осознать, что жизнь человека протекает в истории и нигде больше. Он выказывал явное нетерпение, когда ему казалось, что Гвиччардини, так быстро движущийся к этому открытию, уклоняется в сторону. Кроме того, он утверждал – и справедливо, – что Гвиччардини в своем понимании исключительно исторического существования ottimati основывался на тезисе, что их судьбы неразрывно связаны с Медичи. Де Капрариис сделал акцент на тех фрагментах первой книги, где Медичи и ottimati изображены как одновременно наделенные верховной и взаимно ограничивающей властью, усматривая здесь окончательный разрыв с традицией Аристотеля и Полибия. Поэтому он не мог принять возвращения Гвиччардини к этой линии мысли и к размышлениям о месте в ней ottimati, составляющих тему второй книги. Это побудило исследователя обвинить вторую часть «Диалога об управлении Флоренцией» в смертном грехе неисторической «отвлеченности» (astrattezza) и отрицать, что она имеет какое-либо значение.

Однако такое мышление не исторично само по себе. Люди, подобные Гвиччардини, не столь наивны, чтобы кропотливо сочинять конвенциональные тексты, если только сама эта конвенция не имеет для них какого-то серьезного значения. Проблема в том, чтобы выяснить, каким было значение. Примерно в то же время, когда Гвиччардини работал над «Диалогом», Макиавелли написал «Рассуждение о способах упорядочения дел во Флоренции после смерти герцога Лоренцо». В тексте он выразил, по-видимому, искреннюю убежденность, что духовные лица, возглавляющие теперь семью Медичи, – папа Лев Х и будущий папа Климент VII, – сами не могут стать родоначальниками правящих династий, но несмотря на это, они удовлетворились бы установлением во Флоренции такого режима, при котором их род обладал бы своего рода наследственным правом на роль Одного в системе, организованной преимущественно по венецианскому образцу. Макиавелли традиционно приписывают склонность к идеализму, которой не было у Гвиччардини. Можно согласиться с Де Капрариисом544, что, хотя Гвиччардини был бы счастлив, увидев, что Медичи обладают властью в его воображаемой конституции, он не ожидал, что они установят ее. После 1512 года он полагал, что Медичи нуждались в ottimati, чтобы узаконить и упрочить свое правление, но объективно они не зависели от поддержки ottimati, а скорее наоборот. Существовала моральная необходимость, но она не подкреплялась необходимостью политической. Поэтому мы можем наблюдать, как Гвиччардини, который писал свой «Диалог» в 1520–1521 годах, столкнулся с дилеммой, обозначенной Джозефом Левенсоном как дилемма «ценности» и «истории»545. То, что должно быть, не есть то, чему предстоит произойти, но тем не менее важно утверждать должное. В таких обстоятельствах заявить о своих ценностях – не нереалистичная абстракция, а в точном смысле моральная необходимость. Если ottimati и городу не суждено было обрести то, чего требовала их природа, единственный способ оценить то, что им предстояло получить, – это тщательно изучить, чем они должны были обладать. Эта дихотомия оставляет место двойственности ценностей, которую всегда чувствовал Гвиччардини, размышляя о собственном сословии. В той обстановке, что сложилась после 1512 года – или после 1494-го, – проявление ambizione со стороны ottimati, их стремление к onore и virtù, могло оказаться опасным и неуместным поведением. Но с точки зрения ценностей и внутренней природы ottimati, надлежит дать virtù свободный ход. Поэтому допустимо описывать vivere, во многих отношениях основанную на virtù аристократии, понятой как способ оценить – а значит, понять – мир, в котором стратегией аристократии должна стать рассудительность. Мы увидим, что последняя концепция остается в поле зрения на протяжении всей второй книги и что завершается она возвращением в сферу истории.