Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Ясно, что Гвиччардини не был некритичным последователем mito di Venezia, но его Бернардо завершает изложение конституции традиционным панегириком лучшей форме правления всех времен. Он уже хвалил ее – с оговоркой, что она предназначена per una città disarmata603, – за способность обеспечить стабильность на века604. Здесь он в еще большем согласии с традицией добавляет, что она сочетает в себе преимущества – избегая недостатков – правления одного, некоторых и многих605. Впрочем, в действительности его точка зрения на венецианскую систему строится не на этом тезисе. Теория, полностью соответствующая идеям Полибия, предполагала, что у монархии, аристократии и демократии есть свое неповторимое достоинство, или virtù, но что каждая из этих форм в отдельности была предрасположена к упадку. Подлинно смешанная система использовала каждую из этих virtù, чтобы предотвратить угасание других. В полноценно разработанных версиях этого mito, как мы увидим, обычно добавлялось, что Венеция достигла этого результата за счет не требующих вмешательства и автоматически управляемых механизмов. Эти последние мало интересовали Гвиччардини, в отличие от процесса открытого избрания элиты исходя из проявлений virtù, и именно использование им этого ключевого понятия отличает его идеи от схематических построений в духе Полибия. Он не приписывает особую virtù каждой из трех систем, потому что употребляет это слово в отношении качества элиты или немногих. Мы уже неоднократно видели, что многие играют важную роль в его модели. Они могут действовать, только демонстрируя форму интеллекта и способности к суждению, присущую именно им, а не элите. Но Гвиччардини нигде не говорит, чтó она собой представляет, и не определяет ее как virtù. Функция многих – служить фоном для немногих, и когда в рассматриваемом фрагменте он утверждает, что главное преимущество народного правления – в «сохранении свободы», то немедленно добавляет «власти закона и безопасности каждого человека»606. Так он нисходит к частному и не сопряженному с участием в общественной жизни определению свободы, которое было сформулировано в первой книге. Один – гонфалоньер или дож – также не наделен особой virtù, отличающейся от esperienzia, prudenzia и благородного честолюбия немногих. Он просто являет собой наиболее полное воплощение элитистской доктрины.

Гвиччардини не идеализирует Венецию как синтез различных форм virtù, потому что, в сущности, признает лишь одну из них. Поскольку она присуща немногим, функции одного и многих должны оставаться вспомогательными. Макиавелли еще более отдалился от Полибиевой и венецианской парадигмы, потому что считал virtù атрибутом вооруженного большинства. Скептическое отношение Гвиччардини к подобному прочтению римской истории не столь важно, как его скорбная уверенность, что возродить народное ополчение во Флоренции невозможно. Однако с точки зрения исторических реалий и предпочитаемых ценностей его концепция virtù была аристократической. Задача заключалась в том, чтобы предотвратить порок и разложение среди немногих, а именно флорентийских ottimati. Один и многие составляли структуру, в которой virtù немногих – более благоразумная и менее динамичная по сравнению с virtù у Макиавелли – могла продолжать независимое движение к общему благу. Они не проявляли особую присущую им разновидность virtù, поэтому здесь не изображается Полибиева система, согласно которой полития представляет собой сочетание разных форм virtù, а ее устойчивость обеспечивается тем, что они не дают друг другу угаснуть. «Диалог» не трактат о том, как смешанному правлению сохранить стабильность в мире, где вырождение является нормой, или о том, как благодаря virtù избежать власти fortuna. Гвиччардини слишком волновала дилемма, стоявшая перед флорентийскими ottimati, чтобы он углублялся в столь теоретические рассуждения. Он понимал, что альтернатива благополучной vivere civile – не какая-то абстрактная фаза цикла, ведущая к упадку, а восстановление власти Медичи на новых и менее выгодных для аристократии условиях. Тем не менее можно показать, что верховенство судьбы является в некотором смысле одним из полюсов, в которых развивалась его оригинальная мысль.