Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Мы видели, что обычай, источник вторичной природы, служил лучшим объяснением того, что делало народ и его законы уникальными и автономными. Где бы мы ни прочли, что народом должны управлять законы, отвечающие его природе, первоначально имелись в виду вторичная природа и обычное право. Претензия на уникальность была претензией на автономию; утверждение, что в английском праве и правлении нет ничего, что не было бы автохтонным или не основанным на местном обычае, подразумевало, что англичане исторически и издревле обладали суверенитетом над самими собой. Они являются и всегда были только тем, чем сами себя делали. Здесь еще более отчетливо, чем даже в утверждении Генриха VIII, что «Англия была империей и таковой признается во всем мире»802, звучала претензия на национальную секулярную независимость универсальной церкви. Во французской мысли конца XVI века прослеживается родство между галликанством, утверждавшим правовую автономию церкви во Франции, и трудами великих ученых и антикваров, которые использовали явную сложность французской правовой и институциональной истории, дабы доказать, что она была sui generis и развивалась сама собой803. Будучи менее изощренным с теоретической точки зрения, культ «Древней конституции» сделал то же самое для Церкви Англии, учрежденной на основе закона.

Однако историческая автономия Англии в религиозных вопросах подкреплялась – этого не было ни во Франции, ни, по-видимому, в какой-либо еще протестантской стране, кроме Англии, в таких масштабах – посредством конструирования национальной апокалиптики, созданной в первую очередь в период гонений Марии Тюдор и нашедшей свое классическое выражение в «Книге мучеников» (Acts and Monuments) Джона Фокса. Нельзя исключать, что концептуальным источником пересмотра священной истории является заявление Генриха VIII, что Англия являлась «империей». Пусть приближенные Генриха думали лишь о юридическом статусе, тем не менее у империи должна быть историческая связь с Римом, и фигура Константина, родившегося в Йорке804 и игравшего определенную роль в легендах о Троянской войне и «Британии» времен короля Артура, оказалась как нельзя кстати805. Константин в роли первого христианского императора, создателя и низвергателя пап и соборов, автора или неавтора предполагаемого Дара мог также фигурировать на самом высоком уровне аргументации, касающейся происхождения церкви и империи. Он мог представать «равноапостольным» императором, основавшем церковь как продолжение имперской власти, или же великим отступником, учредившим ложную церковь своим неправомерным отречением от этой власти. Вариации на обе темы были многочисленными и сбивали с толку. Однако всякой из них или всем им вместе – а рано или поздно то же самое должно было оказаться справедливым и по отношению к любой интерпретации церкви с точки зрения конкурирующих правовых систем – следовало представлять Тело Христово или церковь воинствующую, являющую себя в истории. Значит, они должны были репрезентировать схему священной истории, в которой церковь могла осуществиться во времени. Мы возвращаемся к точке, где светский государь и несогласный с учением Августина еретик объединяли свои усилия. Оба стремились отрицать, что церковь на земле обладает властью, полученной от неподвижных небесных иерархий и ниспосланной ей Богом из вневременной перспективы nunc-stans. Оба были заинтересованы в установлении новой связи между человеческим спасением и человеческой историей, опровергая таким образом наличие у папы подобного авторитета и объясняя, как ему удалось ложно приобрести его. Однако если человеческая история и человеческое спасение – это сопряженные друг с другом процессы, то постоянная историческая несправедливость – например, отрицание этой связи – должна быть работой сил, враждебных спасению. Едва ли не догмой стало отождествление папы с Антихристом, обманчиво возвещавшим возвращение Христа и присутствующим во многих версиях эсхатологической драмы806. Лживость папы заключалась не в какой-либо претензии на то, что он и есть вернувшийся Мессия, а в его утверждении, что Христос присутствует на протяжении всего времени в субстанциях таинства и установлениях церкви. Противостоявшие понтифику благочестивые государи, отстаивая свою сугубо мирскую власть, хранили чистоту того времени, когда Христос еще не вернулся и известно было, что Он не пришел, но придет. Saeculum являлось подлинно христианским в большей степени, чем лживые претензии Рима на вечность. Новые радикально настроенные праведники, каждый из которых понимал свое полное одиночество перед Богом и исключительную неповторимость взаимоотношений с Богом всякого верующего, не признавали за светским государем власти, подобной власти Христа (хотя некоторые, возможно, и признавали). И все же они считали его свидетелем и защитником свидетелей истины о пришествии Христа: судьей и по крайней мере тем, кто оберегает пророков в новом Израиле.