Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Подлинный макиавеллизм должен, вероятно, обнаружиться там, где политическое сообщество окончательно осознает, что его vita является activa, и создает собственную мораль. Между тем первые английские последователи Макиавелли были придворными. Англия после Реформации все еще оставалась монархическим обществом. Монарха окружал социальный микрокосм, представителям которого в наибольшей степени было свойственно осознавать себя как индивидов, активно участвующих в управлении государством. В идеале двор видел себя платонически, в виде системы чинов и планет, вращающихся по назначенным орбитам вокруг расположенного в центре Солнца. Даже когда стало очевидно, что Гринвич и Уайтхолл – это не прекрасные и безвредные города вроде Урбино, а беспокойные, безжалостные и садомазохистские водовороты власти, то прежние представления не изменились: Колесо Фортуны оставалось символом жизни придворного в устойчивом средневековом смысле. Он падал лишь потому, что пытался подняться выше. Но за этими текстами обнаруживается точка зрения (которую Августин и Боэций смогли бы понять, хотя и отвергли бы), согласно которой придворный едва ли мог вести себя иначе. Он обладал своим virtus и ingenium820, которые побуждали его действовать, искать одновременно службы и власти и делали его уязвимым для fortuna. Чем явственнее это осознавалось, тем в большей степени двор превращался в мир с собственными нравственными законами, а придворный в силу своей природы сталкивался не только с опасностями такой жизни, но и с ее нравственными дилеммами. Пóзднее, относящееся к эпохе Карла I выражение этой рефлексии можно найти в пространном письме, написанном сэром Эдвардом Стэнхоупом Уэнтуорту, когда тот собирался занять пост Лорд-лейтенанта Ирландии821. При дворе Елизаветы и Якова было создано немало достопамятных сочинений, свидетельствующих об отвращении и восторге в отношении рассматриваемого нами хода мысли. Однако ни одно пособие или учебник по придворной жизни не поднялись на ту высоту политического анализа, какую мы видим у Макиавелли или Хань Фэя. Как политическое сообщество двор не был вполне естественным для человека явлением; он опирался на слишком малое число способностей слишком небольшого числа людей. Только республика представляла собой полноценный нравственный вызов.

Можно предположить, что политизированное сознание двора отчасти передалось всей стране. По мере того, как среди недовольных аристократов и дворян в парламенте и графствах росло чувство общности, сама Англия стала восприниматься как республика, где отношения между сословиями и правителем оказывались подвижны и подвержены превратностям фортуны. Их можно было описать в категориях, близких Макиавелли. Но здесь мы должны по-прежнему соблюдать осторожность в выборе формулировок. Прежние речевые модели, построенные на средневековой картине власти, нисходящей от Бога и определяющей каждому представителю иерархии его место, еще оставались влиятельными. Как следствие, республиканское мировоззрение медленно и постепенно двигалось против основного течения. Когда нам встречаются – а они встречаются – высказывания, носящие на себе явный отпечаток мысли Макиавелли, возникает новое затруднение: они могли быть пропущены через фильтр еще одного политического языка, известного как тацитизм, чье отношение к макиавеллизму неоднозначно822. Сторонники тацитизма принимали власть государя как естественную или по крайней мере признанную, а не как следствие нововведений. Поэтому они разделяли общее порицание Макиавелли за его скептический, почти атеистический, взгляд на авторитет. Однако в центре тацитизма стояли отношения между, с одной стороны, придворными, членами сената, другими аристократами и, с другой, завистливым и подозрительным государем, в связи с чем он мог опираться на представленные у Макиавелли способы изображения беспокойного и опасного мира политики, но составлявшего часть универсальной структуры власти. С точки зрения тацитизма государю подобало быть подозрительным, ибо он обладал естественной и законной властью над людьми, такими, какими позволял им быть реальный (или падший) мир. При этом правитель мог оказаться не в силах умерить свою подозрительность, и, как следствие, она могла доходить до крайности и разрушать его естественный и законный авторитет, – завистливость тиранов почти вошла в поговорку. Генрих VII представал в изображении Бэкона монархом, которому в целом удавалось сдерживать свою подозрительность, однако мы неоднократно читаем: поскольку вельможи этого короля не опасались его гнева, они не взаимодействовали с ним больше, чем того требовали их обязанности823.