Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

В той мере, в какой подобные языки – тацитовский, макиавеллиевский или иной другой – применялись к отношениям между королем и различными сословиями или слоями общества в управляемой им Англии, проблема стабильности в государстве формулировалась иначе по сравнению с тем преимущественно средневековым языком, к которому прибегали авторы эпохи Тюдоров, говоря о войне Алой и Белой розы. В сочинениях некоторых из наиболее влиятельных – и неудачливых – придворных мыслителей постелизаветинской эпохи мы можем, держа в уме упомянутые предостережения, различить намечающиеся признаки этой перемены. Написанный Фулком Гревиллом объемный стихотворный «Трактат о монархии» (Treatise of Monarchy), на первый взгляд, полностью соответствует традициям изображения нисходящей перспективы власти: авторитет короля абсолютен и не допускает сопротивления. Монархическое правление сравнивается с аристократией и демократией как альтернативными видами суверенитета лишь крайне невыгодным для последних образом. Однако оно существует только как ответ на несовершенство мира, а это несовершенство – результат перемены, новизны или грехопадения. «До времени повести» существовал золотой век, когда порядок поддерживался сам собой, без меча или скипетра, но

some disproportioned tyde
Of times self humours hath that commerce drown’d
To which this image showes those tymes were bound824

.

(Несоразмерная волна / Времен своенравных смыла те отношения между людьми, / С которыми, как показывает этот образ, те времена были связаны.)

«Времена повести» начались тогда, когда людям потребовалось, чтобы ими управлял некий суверен, страх перед которым обеспечивал бы порядок. Он предстает не просто судьей, утверждающим вечные законы, которым люди перестали подчиняться самостоятельно. Он – властитель, практикующий манипулятивное государственное управление и воздействующий на подданных, растерянных, испуганных, стремящихся к власти натур, таким образом, что они сами не вполне сознают это. Его искусство покрыто тайной, ибо люди, к которым он его применяет, уже не являются всецело рациональными существами. Король – это человек, соучаствующий в общей греховности, и искусство может оставаться непостижимым даже для него самого. В падшем мире даже власть, облеченная божественным авторитетом, носит характер практики, а не чистой нормы. Могущество короля становится абсолютным вследствие нравственного несовершенства, из чего неизбежно вытекает, что это несовершенство может оказаться присущим и ему самому. Через короля действует Бог, но даже сам король может не знать, как именно. Дистанция между монархом – наместником Бога, приводящем в исполнение Его приговоры, и завоевателем – бичом Божиим, который карает по Его воле, велика, но не непреодолима. В этом контексте многие писатели и проповедники впоследствии возвращались к двусмысленным предостережениям, которые Бог адресовал израильтянам, говоря им о будущем царе. Гревилл, продолжая классическую тему, объясняет, что «сильный тиран», если он достаточно умен, будет править почти неотличимо от хорошего короля825, – этот вопрос рассматривался Аристотелем и волновал Макиавелли. Однако, поскольку тиран, правя добродетельно, руководствуется не моральными принципами и разумом, а лишь житейским благоразумием, он сам до конца не понимает причин собственной добродетели. Мы вновь возвращаемся к кентавру Макиавелли, и возникает тревожащая мысль, что все короли были поначалу кентаврами – по крайней мере наполовину их природа состояла из природы «сильных тиранов».