Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

вполне очевидно, кто кого должен бояться, но это не просто рассуждения шекспировского Улисса. Подданных короля не только предупреждают, что они должны соблюдать подобающую иерархию, но напоминают, что между ними и этими бедствиями стои´т лишь поддержание равновесия, созданного людьми. Оскорбить чье-то звание или статус внутри иерархии – значит нанести оскорбление божественному порядку универсума. «Промысел всевышний» может «избрать орудья» для некой страшной кары и восстановления разрушенного порядка850. Однако попрание равновесия может обернуться вступлением в бессмысленный хаос, где властвует лишь фортуна и вращение ее колеса. Английская политическая риторика заимствовала теорию смешанного государства, усвоив доктрину Полибия и Макиавелли о республике, в которой добродетели всех могут нейтрализовать пороки, в отдельности неизбежно присущие каждому, но которая в силу исторических причин отличается хрупкостью, так что малейшее нарушение равновесия способно привести к ее краху. Альтернативой равновесию и его противоположностью служит фортуна и, возможно, коррупция, но значения этой антитезы во флорентийском и английском контекстах существенно различаются. Флорентийцы выбрали республику, ибо такова была их природа. Они обнаружили, что фортуна – их враг, а добродетель и равновесие – единственная защита; но англичане, по натуре своей существа монархические и руководствующиеся обычаем, усвоили риторику равновесия и республики лишь потому, что беспорядок – в форме спора о том, как разделить различные властные полномочия – угрожал их традиционному устройству. Этот ход представлялся подходящей реакцией на возникшую опасность. В этой связи более старые слои этой риторики оставались на виду; все еще преобладал язык порядка и иерархии, и мысль, что беспорядок принял обличье фортуны, звучала, но отчасти терялась в нем. Все это, как мы позже увидим, еще более сглаживало явное противостояние fortuna и virtù, к которому иначе могла бы привести логика республиканской риторики.

Если гражданин видел, как его республика рушится, будучи лично безупречным, он оказывался настолько лишенным социальной поддержки и структуры в переменчивом мире частных происшествий, что только действие божественной благодати могло бы его укрепить. Если же ожидать ее не приходилось, то единственным прибежищем оставались virtù Макиавелли и рассудительность Гвиччардини в их наименее удобных формах. Когда англичанин наблюдал крушение своей «Древней конституции», ощущение ее непрочности еще более усугублялось представлением ее в квазиреспубликанской форме. Однако и кальвинисты, и арминиане не только были далеки от мысли, что благодать может от них отступить, но продолжали апеллировать к обычаю, иерархии и образу мироздания, центром которого по-прежнему был Бог и которое оставалось монархическим по своему устройству. Едва ли можно было ожидать реакцию, просто воспроизводящую риторику Макиавелли. Мысль периода Гражданской войны носит во многом казуистический характер. Она ставит вопрос, в чем состоит долг отдельного человека, когда законные власти, которым он повиновался, вступили в конфликт между собой, и классический республиканизм, один из способов анализа этой проблемы, был не единственным путем к поиску ее решения.