Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

В «Трактате о монархии» (Treatise of Monarchy, 1643) остро чувствующий ситуацию и умеренно настроенный Филип Хантон отчасти отталкивался от «Ответа на Девятнадцать предложений». Он исходил из предпосылки, что Англии свойственно смешанное правление. Насколько оно отождествлялось с республикой, он показал с помощью отсылки к проблеме – поднятой флорентийцами в связи с Венецией – отсутствия законодателя, который бы участвовал в ее основании. Его, отмечал Хантон, поражало, как человеческий ум в те грубые и далекие от каких-то изысков времена мог измыслить столь тонко организованное равновесие851. Однако, когда он обратился к вопросу о долге и преданности, вызванному нарушением равновесия в ходе гражданской войны, он обнаружил, что готового ответа не существует. Если конституционное право было продуктом союза трех властей, среди которых распределялся легитимный авторитет, то не могло существовать конституционного права, предписывающего верность любой из них в случае конфликта между ними. Если бы кто-то действительно обладал подобной властью, тогда (Хантон идет здесь намного дальше Джаннотти) она выходила бы за пределы равновесия и последнее никогда бы не существовало852. Это утверждение вынуждало многих участников спора прийти к тому же выводу, к какому пришел сэр Роберт Филмер (а ранее Боден): смешанное государство есть анархия, а это было абсурдно853. Хантон, рассуждающий скорее в казуистическом, чем в полемическом ключе, старается подобрать к данному случаю подходящее моральное правило и выбирает другой и не менее значимый путь. Смешанное государственное устройство легитимно в Англии, но оно распалось. Поэтому человек остался без какой-либо законной власти в форме определенного закона, который разъяснил бы ему, что делать или чью сторону принять. Однако нравственный императив, равно как и практические соображения, обязывают его действовать и выбирать. Он должен полагаться на свое суждение в отношении фактов и на свою совесть в отношении вопросов и действовать так, как они велят ему854. Ясно, что результат такого разрешения конфликта нельзя предсказать: он вверяется воле Бога и, можно даже сказать, человек ждет решения именно этого судьи.

Доводы Хантона напомнили исследователям855 об «обращении к небесам», о котором около сорока лет спустя говорил Локк в «Двух трактатах о правлении», но здесь есть отличия. Во-первых, Хантон предполагает существование совести в мире разрушенной легитимности, осколки которой можно частично воссоединить посредством вдумчивой казуистики. Если, опираясь на совесть, попытаться оценить политическую ситуацию и непосредственно предшествующие ей исторические обстоятельства, следует применить методы политической и моральной рассудительности. Так мы поймем, что произошло, что могло произойти и как следует теперь поступать. Поскольку этот ход предполагает объективные критерии морали и закона, то совесть одинаково далека от virtù Макиавелли, с одной стороны, и от Локка, с другой. Во-вторых, небеса не обнаружили своей воли, выказав одобрение какой-либо конкретной форме власти856. И тогда человек, опираясь на совесть в разгар гражданской войны, вверялся – вне зависимости от того, брался ли он сам за меч (Хантон продолжает предлагать пути к примирению)857, – jus gladii или jus conquestus858, то есть воле небес, выраженной в исходе испытания битвой. Такая проверка описывалась во многих текстах того времени, на которые Хантон не ссылается, но к которым мы в данном случае можем обратиться. Если приговор окажется не в его пользу, он придет к выводу, что заблуждался. Однако, если совесть по-прежнему уверяет его, что он сделал правильный выбор, он может подумать, что пути Провидения слишком таинственны, чтобы проникнуть в их суть. Меч завоевателя, в свою очередь, мог притязать на то, что действия, которые последуют за его победой, имеют не только провиденциальное, но и пророческое и эсхатологическое значение859.