Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Такого рода аристотелевский популизм мог привести к окончательному распаду смешанного правления и вытеснению его демократическим суверенитетом. Как и в случае с другими авторами времен Гражданской войны863, возникает вопрос: подразумевал ли Паркер нормальный или чрезвычайный суверенитет? Он мог считать смешанное государство достаточно точной характеристикой нормального положения вещей, а концепцию «государственного интереса» рассматривать лишь как актуальную для ситуации, когда нормы уничтожены и государство вынуждено заново создавать себя, одновременно подтверждая свое право на лояльность людей. «Государственный интерес» в этом смысле имел бы мало общего со способностями Ликурга или любого другого ordinatore Макиавелли. Паркера никак нельзя назвать последователем классической республиканской теории. Впрочем, интересно сделать следующее предположение: подобно Хантону, он признает смешанную конституцию для того, чтобы иметь возможность сказать, что, когда она рушится, человек остается один, должен двигаться дальше и перестроить свою жизнь, ориентируясь на нечто внутри себя. У Хантона это совесть, у Паркера – предопределенная политическая рациональность, но от «государственного интереса» недалеко до salus populi suprema lex864,865, формулы, следствия из которой могут легко восприниматься как до-моральные. Можно сказать, что, прежде чем появились моральные нормы, должны были уже существовать res publica, populus или status; поэтому первое требование разума заключается в том, чтобы возникло нечто подобное перечисленным понятиям, и это нечто невозможно учредить, руководствуясь нормами, которые могли быть одобрены только им самим. Эта мысль, разумеется, подкрепляла все, что Макиавелли говорил о неморальных императивах, возложенных на законодателя, но здесь мы имеем дело с другим подходом. Человек, застигнутый гражданской войной и пытающийся заново определить объект своей лояльности, не законодатель, ибо он стремится подчиниться чьей-то власти, а не основать город и править им. Однако он может представлять себе, что оказался в ситуации до политики и до морали, ища в самом себе то, что поможет восстановить порядок. Существо, salus которого теперь является suprema lex, уже не populus, а отдельная личность (ego); он может совершить картезианское открытие: его первое устремление как деятельного существа должно быть направлено на то, чтобы утвердить и увековечить себя; или же открытие христианина и кальвиниста: после того как он создан ради цели, которую не он определил, существом, о котором он ничего не знает, его первый долг – сохранить себя для этой цели. Он может теперь ощущать себя в «естественном» состоянии, предшествующем обществу, завету или откровению, и искать средств для создания четкой структуры власти, опираясь лишь на первичный инстинкт и долг сохранения себя. Если он вступит на этот путь, то окажется скорее не Ликургом, который основывает республику, а естественным человеком, воздвигающим искусственного Левиафана и подчиняющимся ему.

Гоббс, не являясь английским Макиавелли, был радикальным выразителем (master) политической мысли эпохи Гражданской войны. Англичанин, лишившись всякой защиты и законности и столкнувшись с крайностями запустения в до-политической ситуации, был склонен воспринимать свое положение как естественное состояние, а не как владычество над ним фортуны. В каком-то смысле это свидетельствует о его находчивости и о том, насколько трудно лишить его всех средств к утверждению собственной законности. Однако между человеком у Гоббса и у Макиавелли есть та существенная разница, что естественное состояние находится вне истории и с логической точки зрения вневременно, тогда как каждая секунда вращения колеса является моментом во времени. Циклическая теория (anakuklōsis) всецело принадлежит земному и темпоральному измерению, нигде не соприкасаясь с естественным состоянием, и в первую очередь именно поэтому ее и считали атеистической. Отступление же к естественному состоянию – хотя его можно было описывать в категориях, которые современникам казались поразительно близкими к атеизму, – это движение вне времени, за которым последовал возврат к политике и истории. Лишь апеллируя к профетическому Богу, Гоббс мог дать понять, что каждый момент, даже момент в природе, принадлежит истории866. Но в сложном арсенале идей, возникших на отрезке, который ведет от Паркера к «Левиафану», присутствует еще одна категория причин, в силу которых человеку, оказавшемуся в одиночестве после краха смешанной конституции, не потребовалось определять себя через характерные для Макиавелли противопоставления.