Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Харрингтон назвал собственность «достоянием фортуны»928, и у него не было конкретных представлений о том, как общественным законам следует регулировать это распределение. Однако он действительно считал, что можно либо перераспределить собственность, либо избежать ее перераспределения с помощью закона929. Английский понятийный контекст не вынуждал его прибегать к понятию fortuna, дабы представить каждую форму правления как неизбежно стремящуюся к вырождению или пользоваться своей шестеричной классификацией согласно неотвратимому движению цикла Полибия (anakuklōsis). Тем не менее Харрингтон считал, что лишь демократия землевладельцев – то есть общество, где демос (demos), или многие наделенные землей свободные люди владеют приблизительно равными участками, – располагала человеческими ресурсами (Макиавелли мог бы сказать – materia), необходимыми для разностороннего и равномерного распределения политической власти, что служило условием внутренне уравновешенной политейи (politeia). Такая республика, по его мнению, теоретически могла оказаться бессмертной930. Кроме того, он изложил историю политической власти на Западе, действительно следуя циклической модели. Моисей и Ликург, Солон и Ромул представали аграрными законодателями, которые основали республики свободно владеющих землей воинов. Однако их создания разрушили завоевания римлян и расширение латифундий. После того как Гракхам не удалось предотвратить этого, Цезари (Caesars) и верные им войска установили непрочную монархию, в которой земля и военные силы были поделены между императором и сенатом. Готы, завербованные в качестве наемников в ответ на неустойчивость этой системы, подчинили себе всю империю и создали феодальные дисбалансы монархии и аристократии. «Готический баланс», или «современная рассудительность», писал Харрингтон, хотя традиционно и пользовался уважением как образец политического искусства, – аллюзия на систему взглядов, представленную в «Ответе на Девятнадцать предложений», – на деле всегда оставался лишь «поединком» между королем и аристократией. При этом нестабильность оказывалась структурной: ни одна из сторон не могла ни приспособиться к иной власти, ни освободиться от нее931. В «Республике Океании» – слегка приукрашенной Англии – «новейшая рассудительность» продолжала действовать начиная с вторжения англосаксов и до воцарения Тюдоров. Однако Генрих VII, в изображении которого Харрингтон во многом ориентируется на идеи Бэкона, сыграл роль, очень схожую с той, что Джаннотти приписывал Медичи: он освободил тех, кто служил кому-то своим оружием (и кого Харрингтон приравнивает к слугам), от власти господ и, лишив последних способности причинить им вред в дальнейшем, начал возвышать слуг до землевладельцев (mediocri Джаннотти), уже неподвластных монархии932. Карлу I выпало обнаружить, что его модель правления устарела. Столкнувшись с силой óбщин, он увидел, что у знати нет авторитета и она не может поддержать его власть. Он был вынужден править с помощью армии, но, поскольку войска могли пополняться только свободными землевладельцами, которые отнюдь не собирались за него сражаться, его монархия пала933. Теперь хозяевами положения оказались вооруженные представители «народа» – землевладельцы, способные повторить труды Моисея и Ликурга. Цикл завершился, и открылась возможность построить бессмертную республику. Харрингтон пошел дальше Айртона: он связал политику с историей собственности, но рассматривал последнюю как циклическую цепочку преобразований, а не просто как традицию наследования.