Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Кроме того, с теоретической точки зрения Харрингтон окончательно развенчал претензии «Древней конституции». Ее невозможно стало воспринимать как структуру обычаев и практик, приспособленную к духу конкретного народа, или как систему образцового равновесия одного, некоторых и многих. Он не доказывал, подобно левеллерам, что «Древняя конституция» коренится в нормандском завоевании, но обрисовал ее как одну из фаз цикла неустойчивых форм, как систему, которая никогда не способствовала и не могла способствовать укреплению в Англии мира и порядка. В той мере, в какой мы можем проследить связь его идей с казуистическими спорами и полемикой о власти de facto предшествующих лет, он был готов утверждать, что ввиду непоследовательности старого режима выбор между королем и парламентом оставался делом совести каждого человека и что по справедливости нельзя было никого за совершение этого выбора наказывать934; читателям, у которых, в духе Эшема или Нидхэма, могли возникнуть опасения, что любое государство зиждется на власти оружия, он предложил историю и теорию гражданского общества, из которых извлек гораздо более радужные и оптимистические выводы, нежели те, что мы находим в «Левиафане». Его popolo armato не коллективный Нимрод, исполняющий jus conquestus, которого изображал Нидхэм, и не мистически избранное сообщество святых, которое виделось Вейну. Мы находим здесь не меч Левиафана или Гедеона, но оружие как фундамент, на котором народ республики воздвигает здание гражданской добродетели.

Политическая личность, изображенная в проекте Харрингтона, по-прежнему является носителем гражданской добродетели, которую предполагали – хотя и скептически – все флорентийские построения в русле гражданского гуманизма. Как мы уже видели, Харрингтон делает акцент не столько на нравственных, сколько на материальных основах этой личности. В «Республике Океании» меньше говорится о сопровождающем коррупцию моральном вырождении, чем это было принято в XVI или в XVIII веке. Худшее, что грозит «народу» Харрингтона, – это утрата порядка935, под которым он подразумевает скорее не принудительное подчинение суверену, а «сословия», или ordini, направляющие людей по стезе добродетели. Как и у Макиавелли, ношение оружия здесь становится необходимым средством, с помощью которого человек утверждает и свою социальную власть, и свое участие в политической жизни как ответственное нравственное существо. Однако право на независимое и свободное владение землей теперь составляет материальное основание для ношения оружия. Это право может предполагать другие виды социальной зависимости, помимо вассальных отношений, которые Харрингтон, по всей видимости, не рассматривал. Акцент, сделанный им на важности ношения оружия, мог помешать проследить различия между всеми видами землевладения, которые не обязывали к военной службе. Если, подобно Айртону и Рейнборо в Патни, Харрингтон не исследовал обширную область, простиравшуюся между подлинным фригольдом и сервитутом, в своей аргументации он сочетал элементы доводов обоих политиков. Как и Айртон, он настаивал, что собственность на землю, подразумевающая возможность ее передачи и наследования, составляет необходимое условие любого интереса или участия в республике. Слуги, заявлял он, не состоят в республике, и любая исходящая от них угроза по сути внешняя936, подобная опасности от иноземного врага. Однако, как и Рейнборо, по-видимому, он полагал, что экономическую независимость, достаточную для прав гражданства, обретают люди, получающие плату за труд, если они проживают в собственных домах и не являются слугами в чужих домах или семьях937. О взглядах Харрингтона на экономические вопросы велось много споров, и делалась попытка показать, что он рассматривал землю как в основе своей рыночный товар, который можно купить и продать, получив прибыль. В связи с этим его граждане представали непостоянным и подвижным классом предпринимателей938. Однако есть веские причины утверждать, что его экономические теории – греческого происхождения и основаны на отношениях между oikos и polis. Землю приобретали, чтобы оставить в наследство939: положить начало семьям или oikoi, которые базировались на гарантированном праве наследования, благодаря чему сыновья этих людей были вольны носить оружие и отдавать свои голоса на собраниях республики. Как и у Аристотеля, назначение земли – не доход, а досуг: возможность действовать в публичной сфере или обществе, проявлять добродетель. Мы возвращаемся к этике безупречного гражданина, согласно которой политика особенно отвечает «духу джентльмена»940, а за бедными землевладельцами остается роль критически рукоплещущих многих.