Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

В двух предшествующих главах мы рассмотрели зарождение и становление гражданского и макиавеллиевского способов осмысления политики в языке и мысли стюартовской и пуританской Англии. Сложившаяся система понятий была очень далека от флорентийской, и нам пришлось проделать долгий путь, чтобы увидеть, зачем вообще потребовалось изображать Англию классической республикой. И все же можно утверждать, что перед нами та же система понятий, в которой господствуют парадигмы, легшие в основу модели, на которой строится эта книга. Область конкретных событий плохо поддавалась пониманию и рассматривалась как следствие человеческой иррациональности, как зона секулярной нестабильности, контролировать которую было делом политики (если сама нестабильность не являлась греховным порождением политики); парадигмы обычая, благодати и фортуны обеспечивали понятийный аппарат, которым мог руководствоваться ум, следуя опасными путями исторического существования. Когда Гражданская война нанесла удар монархии, считавшейся олицетворением вечных законов, одна группа мыслителей (к которой в определенном смысле относился и Гоббс), как мы наблюдали, была готова изолировать вневременный «момент природы» и внутри него воссоздать власть как исключительно природный феномен. Однако разнородные доводы Нидхэма и и обнаруженные нами парадоксальные отношения между Гоббсом и Харрингтоном показали, что тема природы и власти тесно связана с фортуной, круговоротом форм правления (anakuklōsis) и республикой, а последняя, в свою очередь, – с благодатью, озарением и апокалипсисом. Как следствие, можно утверждать, что, пока настроения радикальных пуритан не исчерпали себя, перед английской политической мыслью по-прежнему стояла задача постижения saeculum. Изображение Англии как классической республики возникло как способ решения этой задачи в терминах, которыми располагали и которые подсказывали уже знакомые нам языки.

Однако в конце XVII и в XVIII веке политическая и социальная мысль Запада перешла от постсредневековой к раннемодерной стадии. Одной из особенностей, сопутствовавших этому переходу, было мощное увеличение способности к историческому самосознанию; и такое увеличение было бы невозможно без существенного преобразования той строго ограниченной эпистемологии секулярного, с которой мы до сих пор имели дело. Причины эпистемологического сдвига, происшедшего в эту эпоху, многочисленны и сложны, но мы обнаружим, что язык республиканского гуманизма играл важную роль в этом процессе, благодаря чему между ним и способствовавшей его зарождению эпистемологией установились парадоксальные отношения. Представители ренессансного гражданского гуманизма столкнулись с почти неразрешимой проблемой учреждения республики как одновременно универсального ценностного сообщества и явления в мире конкретного; поэтому в их теории республика представала как средство в полной мере мобилизовать рациональность и ценности граждан, благодаря полноте их добродетели сохраняя стабильность. В сознании людей, живших после эпохи Возрождения и эпохи Просвещения, эта проблематика продолжала занимать центральное место. Впрочем, в интеллектуальном наследии ряда мыслителей, таких как Бруни, Макиавелли и Харрингтон, теории смешанного правления, ношения оружия и, наконец, собственности сформировали – по крайней мере для тех, кто мог не придавать значения пессимизму, стоящему за рассуждениями Макиавелли, – набор норм, позволявших достичь стабильности и сводивших полноту добродетели к конкретным и практически осуществимым мерам. Как нам предстоит увидеть, эти практические решения стали мерилом исторических изменений. В той мере, в какой они взяли на себя эту функцию, они способствовали существенному развитию способности понимать историю, просто за счет того, что обогатили необходимый для этого технический словарь. В то же время они вынуждали мыслителей оценивать изменения отрицательно – как отклонение от определявших их норм или образцов, которые, кроме того, гарантировали стабильность, рациональность и добродетель. Таким образом, унаследованное древнее отождествление перемен с вырождением и энтропией оставалось в силе. Новым являлось то, что теперь их можно было определить не просто как полное отсутствие порядка, а с точки зрения понятных общественных и материальных процессов. Противоположностью добродетели теперь служила уже не fortuna, а порча или коррупция. Развитие у западного человека способности к пониманию истории выражалось в форме острого и растущего осознания потенциального конфликта между ценностями и историей, добродетелью и историей, личностью и историей. Не учитывая этого контрапункта, невозможно понять распространение теорий прогресса в XVIII столетии. Именно таким был итоговый вклад античных представлений о человеке, находящем свою реализацию в активной гражданской жизни. Закономерной реакцией стала романтическая концепция личности.