Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Пятидесятилетие, последовавшее за революцией 1688 года, до последнего времени оставалось малоизученным периодом в истории английской политической мысли. Тем не менее эта эпоха чрезвычайно значима – не в последнюю очередь потому, что, строго говоря, именно в 1707 году «английская» политическая мысль превратилась в «британскую». Между англичанином Джоном Локком в начале означенного периода и шотландцем Давидом Юмом, приступившем к написанию своих произведений, когда он подошел к концу, мы не найдем ни одного политического теоретика или философа, которого можно было бы причислить к гигантам англоязычной культуры. И все же это время перемен и эволюции, в некоторых отношениях более радикальных и значительных, чем даже те, что пришлись на периоды Гражданской войны и междуцарствия. В частности, можно показать, что в эту эпоху политическая мысль сознательно обратилась к изменениям, затронувшим экономические и социальные основы политики, равно как и феномен политической личности. В результате возникло современное представление о zōon politikon как участнике-наблюдателе за процессами материальных и исторических изменений, в свою очередь оказывающих глубокое воздействие на его природу. Можно показать, что эти изменения восприятия происходили благодаря развитию политической экономии в неохаррингтоновском и неомакиавеллиевском стиле в ответ на осмысление Англии как Британии, главной торговой, военной и имперской державы мира. Наблюдаемые процессы и вызванные этими наблюдениями трансформации в языке с материальной и секулярной точки зрения представлялись более революционными, чем какие-либо явления, пришедшиеся на поколение радикальных пуритан. Одним из таких феноменов оказывается использование мысли Макиавелли для критики современности.

Исследуя этот сюжет в истории политической мысли, мы не будем приписывать решающей роли ни самому обоснованию революции 1688 года, ни политическим сочинениям Локка. Само по себе свержение Якова II могло лишь послужить толчком к очередному признанию условности политической власти, которая в макиавеллиевской традиции всегда выглядела делом случая, и – в качестве дополнительного противовеса акценту на отношении традиции и обычая, предполагавших согласие или лояльность власти1040. Кроме того, Яков – возможно, самая нескладная фигура в истории английской политики – никогда не изображался как одно из тех воплощений коррупции (как Дэнби у Шефтсбери или Уолпол у Болингброка), на которых впоследствии строился миф об английском неомакиавеллизме. Говоря о Локке, следует признать, что включить его сейчас в нашу общую картину – не самая лучшая идея. Переоценка его исторической роли, начатая Ласлеттом и продолженная Данном1041, привела к революционным последствиям, в том числе к полному разрушению мифа о Локке. Дело не в том, что он не был великим и влиятельным мыслителем. В действительности, его величие и влияние подверглись дикому искажению, потому что принимались как данность без учета исторического контекста. Локк не являлся приверженцем республиканизма – ни классического, ни понятого в духе Макиавелли. Таким образом, он не оказал непосредственного воздействия на традицию, которую нам предстоит рассмотреть. Скорее можно отвести ему роль – о значимости которой можно спорить – одного из противников этой традиции1042. Но преуменьшение роли Локка – временная тактическая необходимость. Следует сначала воссоздать исторический контекст вне его трудов, прежде чем снова поместить их обратно.