Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Флетчер довел неохаррингтоновский подход до той точки, где обнаружилась одна из наиболее сложных проблем, ставившая в тупик социальную мысль XVIII века: кажущаяся несовместимость свободы и добродетели с культурой, даже в большей степени, чем их несовместимость с торговлей, ставила проблему многообразия человеческих желаний. Свободный гражданин должен был желать лишь свободы и общественного блага, которому он посвящал свою жизнь. Если он менял свободу на другую ценность, то такой поступок всегда развращал и коррумпировал, даже если этой другой ценностью оказывалось знание. Характерный для гражданского гуманизма акцент на важности владения оружием и землей как необходимых условиях гражданской и нравственной независимости человека подчеркивал эту дилемму еще более остро, формулируя ее в терминах осмысления необратимого исторического процесса. Добродетель в своей парадигматической социальной форме теперь располагалась в прошлом; но ушедшая эпоха свободы оказывалась, кроме того, эпохой варварства и суеверия, и эпитет «готический» мог с мучительной двойственностью использоваться в обоих значениях. Что касается торговли, то в каком-то смысле она представляла собой деятельную форму культуры: если существовало множество удовольствий, человек мог выбирать между ними, а если он расставлял приоритеты, откладывая будущее удовольствие ради настоящего, он был уже близок к заключению сделок. Гражданин Аристотеля, определяя свои приоритеты, руководствовался моралью. Но если у торговцев, меняющих один товар на эквивалентную ему ценность другого, и была мораль, то она явно не связана с добродетелью гражданина – единственной секулярной добродетелью, доселе известной западному человеку. Эта добродетель опять же требовала от человека автономии, с которой он не мог расстаться, не подвергнувшись моральной порче. Было бы заблуждением полагать, что Флетчер наивно стремился возродить земледельческий уклад самостоятельных и автаркичных воинов-пахарей. Он пространно писал о крайне актуальных проблемах, связанных с необходимостью хоть в какой-то мере содействовать процветанию торговли в шотландском обществе, которое находилось в бедственном положении1057. Впрочем, его история свободы, его «Рассуждение о правлении в связи с народным ополчением» свидетельствует о состоянии мысли около 1700 года, когда буржуазная идеология, гражданская мораль делового человека, была желанной, но еще, по всей видимости, недоступной. Вот почему дальше он – как и Толанд в своей написанной примерно в то же время работе «Реформа народного ополчения» (The Militia Reformed)1058 – описывает модель военной подготовки для всех фригольдеров, которая задумана как способ воспитания гражданской добродетели1059. Люди уже не живут в готическом мире баронов и вассалов; у них есть выбор, коммерция и возможности коррупции. Стремясь сделать ненужными профессиональные армии, которые сделают порчу добродетели необратимой, они должны создать ополчение. Однако пока они носят оружие, аскетическая служба на благо республики научит их умеренности, умению отказываться от личных прихотей – существовали даже своего рода ополченческие проповеди, произносившиеся во Флоренции 1528–1530 годов и восхвалявшие бедность1060, – и в конечном счете той добродетели, которую социальный порядок сам по себе уже не в состоянии обеспечить. Формирование такого ополчения отвечало бы законодательным и воспитательным целям, а кроме того, было бы ridurre ai principii; buone leggi, buona educazione, buone arme1061. Воспитание и образование, таким образом, в начале своего долгого пути воспринимались как фактор, противодействующий социальному развитию.

Впрочем, неохаррингтоновская версия английской истории на удивление уязвима для критики. Заглянув в тексты Брэди или самого Харрингтона, оппонент мог заявить, что в «готическую» эпоху общины настолько подчинялись лордам, что о равновесии и свободе не могло идти и речи. Возражая Флетчеру и Тренчарду1062, Дефо отрицал именно наличие равновесия: