Море синеет…

Едва я закончил чинить фор-стаксель, как по шву, метра на полтора, разорвался грот. Пришлось спустить парус, поставить взамен трисель и снова заняться починкой, т. е. целые сутки держать в руках иглу с ниткой. В довершение беды началась ангина: горло настолько воспалилось, что я не мог проглотить ничего, кроме небольшого количества сгущенного молока, разведенного водой. Так продолжалось четыре дня. К 28 июля я сильно ослаб, пришлось спустить все паруса, кроме кливера и стакселя, уйти в каюту и лечь, предоставив судну самому заботиться о себе.

Иногда на палубу падали летучие рыбы, но это меня мало радовало: горло было слишком воспалено, чтобы есть твердую пищу. Кроме того, от яркого тропического света начало резать глаза. Много раз, когда я всматривался вдаль, мне казалось, что впереди земля, но вскоре эта воображаемая земля исчезала.

Подчас под вечер появлялись небольшие облака, принимавшие очертания парусов. Между тем глотка воспалилась, а жажда, казалось, усилилась настолько, что стало трудно ограничивать себя одной чашкой воды в сутки.

К утру 29 июля стало полегче, но после четырех суток молочной диеты я чрезвычайно ослаб. По этой причине работа с парусами отнимала у меня в четыре раза больше времени, чем прежде. Однако весь тот день я шел точно на вест, а ночью хорошо выспался: ветер утих, море стало гладким. Такая погода продолжалась с неделю, "Файркрест" будто очутился в экваториальной штилевой полосе. Один день затишья и одуряющей жары следовал за другим, казалось, от палящего тропического солнца вот-вот расплавится мозг.

Я попал в такое положение, что вряд ли мне можно было позавидовать. Прогнившие паруса, которые надо то и дело чинить, недостаточное количество воды, к тому же протухшей, лихорадка и безветрие… Радостного было мало, и все же я испытывал известное удовлетворение от того, что сталкивался с трудностями и преодолевал их. Возможно, я был большим оптимистом, но я верил в то, что доберусь до Американского побережья и что ветра будет предостаточно — предчувствие, оправдавшееся с лихвой. Вот выписка из вахтенного журнала:

"Очень жарко, ужасная жажда. Хочется выкупаться, но горло еще так воспалено, что пришлось воздержаться".

Потерял пассат. Вот уже второй раз карта ветров солгала. Она обещала попутные ветры до 34° северной широты. Между тем уже на 29° "Файркрест" покачивался на вялой, плавной волне, паруса едва полоскались, когда я ставил их, чтобы поймать случайно налетевший ветерок. Если бы не лживое обещание карты, я бы спустился южнее и, по всей вероятности, поймал юго-восточные ветры. Правда, предсказания редко сбываются. В этом плавании все кажется каким-то необычным.

Пришлось выбросить за борт бочку солонины. В тропиках для нее чересчур жарко, я больше не в силах ни выносить ее запаха, ни есть ее."

Подобно Слокаму, Жербо вначале угнетало одиночество, но и он тоже быстро привык к нему. По-видимому, обоих ничуть не тяготило длительное пребывание в собственном обществе; это же можно сказать обо всех мореходах-одиночках, благополучно завершивших свои путешествия. Правда, Жербо признает, что ему снились "странные сны" и, как многим другим мореплавателям-одиночкам, ему было трудно бодрствовать, когда требовалось стоять на руле в ночное время.

Досталось на его долю и штормовой погоды, но, похоже, Жербо с удовольствием испытывал свою выносливость и умение, хотя у него были и "веселые" минуты! Вот яркое описание атлантического шторма, в который попал Жербо.

"Все утро судно лежало фактически в дрейфе, неся один лишь фор-стаксель. Я в это время чинил грот, лопнувший в нескольких местах по швам. Но после пополудня ветер усилился до штормового.

Вздымаясь ввысь, волны обрушивались на судно и заливали палубу. Утлое суденышко клонилось под порывами ветра, врезаясь в волны, и нередко планширь подветренного борта погружался в воду на несколько футов.

Палуба уходила из-под ног — приходилось все время быть настороже. Один неосмотрительный шаг — и я бы упал за борт, а одинокий тендер продолжал бы свой путь, оставив меня на съедение акулам.

Палубу так заливало, что пришлось наглухо задраить люки и иллюминаторы. В каюте стало душно и жарко. Готовить пищу в такой обстановке оказалось задачей не из легких. Носовой кубрик был тесен — не повернуться: справа стояла керосинка, у левого борта — анкерки с водой и камбуз. Если, забывшись, я ставил на стол чашку или тарелку, она, как снаряд, летела через весь кубрик к рундуку у противоположного борта или на пол. Керосиновая печка имела обыкновение выплескивать мне на голые ноги то котелок кипятка, то миску горячего супа, поэтому я был особенно осторожен, когда яхта начинала раскачиваться."