Московская стена

День отъезда выдался хмурым, неприветливым, хотя почти весь май, напротив, слепился на редкость солнечным и жизнерадостным, полным первого, нежного тепла, клейких раскрывающихся листьев и ранних пахучих цветов. Но сегодня сама природа словно понукала их сняться с насиженного места. Еще до общего подъема Голдстон успел прогуляться, встал в половине шестого и дошел неторопливо до партизанского отхожего места, соседствовавшего с аэродромом ельника, где с огромных, как крылья доисторического ящера, лап елей за шиворот щедро капала вода от ночного дождя и сыпались мертвые, пожелтевшие иглы. Ровно в семь в закуток в бункере, где он провел ночь, заглянул Быков. Физик наконец отказался от свитера с санта-клаусами и щеголял теперь в армейском камуфляже, что смешно пузырился на его несуразном грузном теле.

– Пора, Джон, – сказал физик, улыбаясь непривычно кроткой, застенчивой улыбкой. – Не передумали ехать?

Как он мог передумать, если его давно уже здесь нет? Молча кивнув, Голдстон вылез из толстого спального мешка. Аккуратно сложил его вчетверо, взял приготовленный с вечера рюкзак и мелкими шагами, чтобы не споткнуться в полутьме, заспешил к железной лестнице, которая через бетонный ствол шахты вела наружу. Внутри бункера было душно и смрадно, здесь же сыро и промозгло до самых костей. Изо рта едва дымился пар, тут же бесследно тонувший в плотных складках утреннего тумана. Прощание оказалось немноголюдным. Пришли двое партизан помочь дотащить последние тюки с провизией до ангара, где Ворон прятал джип, черный «лэнд крузер», и вагончик-трейлер. Пока усаживались – Ворон и Быков спереди, Сима, Голдстон и Колька сзади, – никто не сказал ни слова. Лишь когда Ворон уверенным движением вставил рычаг в первую передачу, Сима, отвернувшись к окну, тихо, но слышно выдохнула:

– Ну… с Богом!

Ворон, покосившись назад, криво улыбнулся одной стороной лица, но промолчал. Довольно рыкнув, словно предвкушая неблизкий путь, автомобиль тронулся с места и скоро уже заплясал по ведущей к «бетонке» битой асфальтовой колее.

* * *

Когда Колька столкнулся лицом к лицу с англичанином – тем самым, которого они едва не подорвали на Ленинградке из ПТУРа[31], – стало ему поначалу жутко, совсем как в кромешной тьме секретного метро. А сразу после – счастливо, словно встретил, наконец, мать с отцом. Видение, как этот худой, белобрысый верзила по его, Колькиной, вине лежит развороченный на части в горящем автомобиле, тоже отчего-то взрывало все у Кольки внутри. Напротив, глядя на живого, с ногами-руками интервента, Колька переживал, наверное, то же самое, что апостолы при виде вышедшего из могилы Христа. Радость – и сразу же священный страх перед тем, кто вернулся оттуда, откуда обычно не возвращаются. Позже, уже в доме на Чистых прудах, пришла мысль: неплохо бы познакомиться с пленным офицером, который, как оказалось, отлично болтает по-русски. Обсудить ту историю, через которую они вместе прошли, каждый со своей стороны. Был в этом счастливом двойном избавлении – англичанина от смерти, а Кольки от греха убийства – важный для обоих смысл, с которым можно много чего в жизни понять. Колька не сомневался: рано или поздно они отлично поладят с англичанином. Напротив, с прекрасной незнакомкой из автобуса, обернувшейся работавшей на Ворона шпионкой, все оказалось не в пример запутаннее. Да, головой Колька ясно понимал: поступила она совершенно по-геройски, перерезав горло ничего не подозревающему генерал-губернатору. Ворон вот наверняка ей орден за это выхлопочет. А позже, может статься, назовут ее именем улицу в Москве или площадь. Но едва отключал голову, как тут же возникала непонятная заковырка, через которую Колька, при всем желании, никак не мог перейти. Представлялось ему гладко выбритое горло бедолаги-француза и женщина с мягким, веснушчатым лицом, которая берет почему-то здоровенный кухонный тесак для рубки мяса и спокойно производит им всего лишь одно неуловимое, но точное рассекающее движение. А потом все становится мокрым и красным-красным. Невозможность поверить до конца в эту сцену как неприятная зараза с неделю мучила Кольку, пока однажды утром он не проснулся полностью излеченным, обнаружив с удивлением, что заодно исчезла и потребность в поклонении неземному образу. Лениво поискал свой прежний восторг здесь и там по закоулкам памяти, но, ничего не обнаружив, только зевнул и перевернулся на другой бок.

Слова Ворона о том, что поедет он с командиром вместе в далекую, неведомую Сибирь, Колька поначалу принял за шутку. Даже более-менее исхоженный за три года кусок Подмосковья казался ему сплошным минным полем. Однако Ворон, доверявший Кольке после спуска в московские подземелья как никому другому, не шутил. Начались тренировки и занятия. Колька, что и раньше иногда садился за руль, теперь каждый день часами гонял на машине по пустынным московским дорогам. Вечерами зубрил засаленный, с оторванной передней обложкой дорожный атлас.