Московская стена

Сморщившись как от боли, Колька задрал дуло автомата к верхушкам деревьев и нажал на гашетку, расколов воздух сухими, хлесткими звуками выстрелов. Нападавшие повели себя странно. Не бросились обратно в заросли, а замерли на месте, словно живая фотография. Безмолвно повисли на ограде, наблюдая, как джип с вагончиком уезжает все дальше, виляя по изрытой оспинами дороге. Мелькнул покореженный указатель «Пансионат „Юность“», ограда оборвалась. Ворон оторвал правую руку от руля, смахнул пот со лба. Прохрипел презрительно, словно только что случившееся явилось как последний, финальный аргумент в споре с физиком.

– Вот он, ваш народ-богоносец! С палками-копалками уже разгуливает! Скоро на луну выть начнет, куда мы корабли запускали… Ну что, подстрелил кого, стрелок ворошиловский?

– Да, – неуверенно ответил Колька. – Кажется, в двоих попал.

Сима понимающе улыбнулась, подмигнула ему. Колька покраснел до корней волос и долго еще старался не смотреть в ее сторону. Все понятно – презирает за мягкотелость. Это ведь даже не горло перерезать – просто на курок нажать.

* * *

Среди разнообразных интеллектуальных забав Быкова числилась и такая – открутить назад известное, подробно освещенное в учебниках истории событие до никчемной, даже смешной в своей парадоксальности начальной точки. Извлечь на свет пустяк, случайность, сыгравшую ключевую роль в судьбе человечества. Вот, к примеру, хрестоматийный крик гусей, спасший юный Рим от покорения галлами. Через четыре столетия он отозвался не чем-нибудь, а Нагорной проповедью, которая беспрепятственно путешествовала по объединенному римскими легионами языческому миру. Или детский ножичек, игрушка единственного сына Ивана Грозного, царевича Дмитрия – погрузил страну в Смутное время и привел к власти династию Романовых, что мелкими шажками передвинули-таки неподъемную глыбу России из Азии в Европу. А крайне необычайные для ноября морозы в тридцать пять градусов, обездвижившие немецкие танки под Москвой, развернули не только группу армий «Центр», но и ход всей Второй мировой войны. Современная Россия – расползшаяся по швам на отдельные, не сшитые друг с другом лоскуты-территории, существующая как единство только в головах людей – являлась Быкову в виде бесконечного множества этих первородных случайностей-заготовок, из которых и вылепливается история человечества.

Однако даже его обширный и спокойный, как у вычислительной машины, ум терялся перед столь громадным массивом данных. Не представлял, как выбрать из миллионов фактов нужные, а затем связать их вместе, построить цепочку взаимодействий, которая и станет будущим течением жизни. И вот здесь Быков с удивлением обнаружил, что его случайные спутники оказались серьезным подспорьем в этом нелегком умственном упражнении. Словно по невидимым проводам подключившись к его мозгу, расширили оперативную память, пытавшуюся постигнуть тот самый универсальный закон, о котором рассуждал физик в Москве, поедая креветки в компании Голдстона. Почему, как история отсеивает нужные ей начинания, собирая миллионы вероятностей в ту самую, единственную комбинацию? Ворон – жесткий, прямолинейный, иногда гротескный из-за гремучей смеси национализма и левых взглядов, как реактив помогал разделять здоровый инстинкт национального самосохранения и ведущий к безумию шовинизм. Колька, мальчишка лет тринадцати, непостижимо сохранивший за годы войны какую-то особенную внутреннюю свежесть и чистоту, олицетворял надежду, что даже посередине мирового пожарища возможно явление нового, просветленного поколения. Симу, как и всех женщин, Быков чуточку презирал и тут же чуточку боялся. Презирал за женскую наклонность жить не по логике, побаивался по той же причине, так как подобный способ существования представлял для него парадоксальную загадку вроде существующей непонятно где во Вселенной темной материи. Что до Голдстона, тот оказался открытием, сопоставимым, наверное, с обнаружением новой элементарной частицы. Быков никогда прежде не ощущал себя в таком качестве – наставником, может быть даже немного отцом. Идеи, которые он десятилетиями непонятно для чего пестовал, взращивал в себе, нежданно-негаданно проросли, упав, казалось, на сухую и неплодородную почву. И проросли не чахлыми, полуживыми кустиками, которые вот-вот сорвет и умчит с глаз долой ветер-суховей, а сильным стволом со множеством ярко-зеленых отростков. Осознание таинственной связи между собой и этим прекрасным растением заполняло его грузное тело странной радостной вибрацией, из-за чего время от времени он даже пытался фривольно насвистывать арию Фигаро в собственной обработке.