Московская стена

– Внимание, розыск! Канцелярия Верховного правителя России, уважительно именуемого в народе Генералом, объявляет награду в сто мешков муки по шестьдесят килограммов каждый за поимку пятерых преступников – троих мужчин, один из которых иностранец, подростка и женщины… Передвигаются на автомобиле «Тойота Ленд крузер» черного цвета… Проезжают через Московскую, Владимирскую, Нижегородскую губернии… Награда будет выплачена исключительно в случае, если передадут живыми и невредимыми… – Как гуманно! Хорошо, однако, что эти листовки пока не дошли до того, хозяйственного… Как его там звали? Иван Федорович, кажется… Сто мешков муки! Целое состояние!

У Симы даже не появилось мысли улыбнуться. Все остальные тоже скорбно, как на похоронах, молчали. Ворон угрюмо разглядывал приборную панель, Голдстон поочередно смотрел то на командира, то на физика, Колька сидел, раскрыв рот от удивления. Все понимали: кто-то их предал. Причем уже довольно давно, так как объявившие награду за поимку успели отпечатать листовки и заклеить ими всю округу.

– Типография имени Ленина города Ульяновска, – дочитал Быков листок до конца. – Тираж сто тысяч экземпляров.

Сто тысяч таких вот бумажек, расклеенных от Москвы до Урала. Сима представила их в виде мин – целых сто тысяч мин, спрятанных на огромном пространстве, способных взорваться где и когда угодно.

– Кстати, а кто этот Генерал-то?

Физик, кажется, наконец понял, что его ироничный тон никого не рассмешил.

– Оборотень самый главный, – по-взрослому ответил ему Колька. – Самый жестокий и кровавый.

Физик теперь тоже задумался. Потом высказал вслух то, о чем размышляли сейчас все сидевшие в джипе.

– Зачем мы нужны этому самому… Генералу? И откуда… все эти детали? Только номера машины нет!

– Наверное потому, что номера у нас нет вообще, – отозвался Голдстон, пытаясь поймать в зеркале отражение лица Ворона. – Поехали, через три часа стемнеет.

Остатка светового дня, и правда, едва хватило, чтобы добраться до места. Монастырь стоял на возвышении, холме, похожем на буханку хлеба, вытянувшемся на сотни метров вдоль реки. Белокаменный и безмолвный пришелец из Средневековья. Утяжеленный прицепом джип с трудом осилил крутой подъем грунтовки, и, слегка подрагивая, остановился у полукруглых ворот, с крестом на каждой половинке. Сима снова перехватила сложное выражение на лице Голдстона. Подумала скорее с тревогой – «Что же с ним такое сегодня?».

За воротами загремели железом. Створки начали расходиться, приглашая машину въехать в темное чрево за каменной стеной. Свет фар хаотично, кусками, как в театре теней выхватывал из темноты людские силуэты, углы бревенчатых зданий, распряженные подводы, кучи строительного мусора. Один из силуэтов, обернувшийся вертлявым, тощим монахом в черном одеянии, показал знаками, куда подогнать машину. Когда двигатель онемел, и все пятеро тоже в полном молчании вылезли из джипа, монах суетливо подбежал к ним и, безбожно растягивая на местный манер гласные, с искренней радостью сообщил:

– Слава Богу, доехали! А то мы уже вас заждались!

* * *

Голдстон не раз переспросил у самого себя – уверен в переводе? Ответил – да, уверен. Заждались, значит, знали, что приедут, и с нетерпением ждали. Ноги, пораженные странной немощью, отяжелели, стали как чугунные чушки. Может, совпадение? Монахи ждут, но кого-то другого. Или открывший ворота мог обронить фразу просто так. В том смысле, что каждый путник – желанный посланник небес… Мысли эти сновали туда-обратно неспроста. Накануне он затеял игру, которой человеческая гордость тешит себя с незапамятных времен. Смысл игры незатейлив: ты требуешь явить чудо, чтобы поверить. То, что заставит тебя милостиво согласиться: да, за моим появлением в мире кроется не бессчетное число биологических случайностей, а чей-то план, осмысленная воля. Когда накануне уезжали из партизанского лагеря, внутри что-то уперлось ногами и руками, засопротивлялось. Животный страх вообще потерять себя, пусть и такого какой есть. Получить взамен непонятно кого. Тогда-то и пришла в голову эта затея. Полюбовный договор между прошлым и возможным будущим. Как понять, что то, новое, имеет бо́льшую ценность? Пусть же с ним приключится нечто необъяснимое, что не вписать в реальность тем или иным процентом вероятности. Прежний Голдстон понимал: игра беспроигрышна, а потому с легким сердцем согласился. Напротив, Голдстон новый каждую минуту сомневался. Притаившись в засаде, следил за происходящим, ждал с замиранием сердца. Известие, что дорога завернет в монастырь, повысило градус этого изнурительного ожидания. Поездка в Новодевичий многое изменила в нем, даже перевернула. Чудо – пусть с точки зрения только Голдстона нового – было налицо. Если же теперь он просит о чуде более осязаемом и очевидном, не монастырь ли для того самое подходящее место?