Московская стена

Мальчишеское самодовольство, с которым Голдстон зафиксировал победу в их негласном пари, не вызвало никакого отторжения. Она по-прежнему разглядывала его почти с благоговейным ужасом. Вот оно, подумалось ей, я уже зависима. Уже открыта для него, и он может читать меня, как раскрытую книгу. Какой бы гордой и независимой женщина ни была, когда она влюбляется, то раскрывается как человек от удара в солнечное сплетение. Вопреки своей простой и ясной сущности, ей вдруг захотелось немного поиграть. Возможно, даже задеть его. Заставить смутиться, испугаться, застесняться – что угодно, только вывести из равновесия.

– Все элементарно, – с усмешкой пояснил тем временем Голдстон. – Мне тоже этого захотелось. Мы вообще с вами во многом очень схожи. Согласны?

Вместо ответа Сима молча вложила свою руку в его. Голдстон тут же сильно сжал ее ладонь, словно, обменявшись условным паролем, они наконец признали друг в друге равных и заключили секретный союз. Если бы кто-то захотел считать произошедшее взаимным признанием в любви, то у него, наверное, имелись бы для того все основания. В самом деле, ритуал, слова, место и прочее не имеют особого значения. Просто между двумя людьми случается нечто, что на самом деле происходит где-то высоко и при очень важных свидетелях. Сима вдруг вспомнила о том, что давно хотела спросить. Кажется, сейчас был подходящий момент.

– Откуда у вас такой блестящий русский? В Оксфорде точно не научат так гладко говорить. Тут явно какая-то тайна. Расскажите!

Голдстон ответил быстро, словно принял подачу. Кажется, уже был готов к этому разговору.

– Да, и страшная! В юности очень старался ее от всех скрыть. Мои бабушка и дед по материнской линии из России, я провел в их доме почти все детские годы.

– Зачем же это скрывать?

– В Англии в девяностые слово «русский» воспринималось почти как бранное. Все русские делились на бандитов и олигархов. Меня очень доставали в школе, потому к колледжу я решил, что заодно с детством пришло время расстаться и со всем русским в себе. Позже очень боялся поехать в Россию – чтоб не вернулось… Но от себя, как выяснилось, не убежишь.

Сима отвернулась в окно. Усмехнулась.

– Точно. Не убежишь… А «Войну и мир» с собой зачем таскаете? Как путеводитель оккупанта по России? Наполеон дошел, слава Богу, только до Москвы.

– Да, как путеводитель. По той самой загадочной русской душе. Толстой очень помогает. Столько разных героев и каждый по-своему русский. Рядом с ними начинаешь понимать самого себя.

Вернувшись взглядом к Голдстону, Сима попробовала представить его сначала в гусарском мундире, потом во фраке. И так, и по-другому смотрелось неплохо.

– И кто же вам из героев более близок? Болконский? Безухов?

– Только не смейтесь. Наташа Ростова.

Он почти прошептал это, но по тону было понятно, что не шутит.

– Вы? Наташа Ростова? Первый бал? Ха-ха!

Потом смех завял, выцвел – Голдстон начал отвечать как-то слишком серьезно, но при том медленно и с паузами, словно нащупывая путь.

– Помните – на охоте, в доме дядюшки? Наташа, почти иностранка в своей стране, выращенная на французской культуре, вдруг пляшет русский танец так, что все замирают. Никто не учил ее этому. Но в нужное время «русская душа», жившая до того непонятно где, проснулась, вышла наружу, и все дворовые люди, которые смотрели на Наташу, почувствовали, что она – своя, такая же, как они. Или тот момент, когда они оставляют Москву и Наташа сбрасывает с подвод дорогие вещи, чтобы положить туда раненых русских солдат, которые ей совсем незнакомы, но при том гораздо важнее их имущества… У меня здесь что-то похожее случилось. Каждый русский, с которым разговариваю, словно близкий родственник, о котором прежде не знал. Сам не понимаю, как такое может быть… Хотите еще секрет? Моя бабушка – это и есть графиня Наташа Ростова. Самая настоящая, не персонаж романа. Ее отец, граф Ростов, успел вывезти все семейство в Англию перед революцией, она родилась уже там.

Сима посмотрела на него с таким восхищением, словно рядом с ней сидел сам Толстой.

– Не может быть, как в романе!

– Даже еще лучше. Только вообразите – моя бабушка, сестра милосердия Британской освободительной армии[43], выходила в оккупированном Берлине советского солдата, моего деда. Он влюбился в нее с первого взгляда, едва открыл глаза после операции. Спросил, как зовут. Она сказала – «Наташа Ростова». Но дед, увы, не ответил – «А меня Андрей Болконский!», потому как никогда до того не читал Толстого!

Тут они спустились обратно на землю после короткого и емкого слова, которое хрипло выдохнул из себя Ворон:

– Волга!

– Да, это Волга, – эхом отозвался Быков.