Московская стена

– Из детали, из момента. Камень странной формы лежит на дороге, непонятный звук раздался за окном, солнце, которое на минуту вырвалось из плена облаков… Ты ловишь этот самый момент. Хватаешься за него – и как клубок начинаешь раскручивать. Размышлять в поэтической форме – ну почему же, отчего этот камень привлек внимание? Ну лежит себе и лежит. Таких камней миллионы! И вот тут, с клубком, столько всего вытягивается! Оказывается, камень этот не сам по себе! Он часть сложной конструкции, где одно завязано с другим. Тут и дорога, и солнце, и небо… И мы через камень постигаем это большое и сложное целое. Словно в замочную скважину заглядываем. Видим через нее уже будто картину неизвестного художника… А не будь камня, ничего бы и не заметили!

– Очень интересно. Получается, частное нужно для того, чтобы постичь общее?

Черемша переключил пару каких-то тумблеров и согласно качнул в ответ головой.

– Поэзия именно так и устроена. Замечаешь камень, пытаешься понять, что же в нем такого особенного, и оказывается – да ничего! Смысл – в сочетании. Той самой вселенской гармонии. Когда же все по отдельности – будто по полю кирпичи разбросали, что никогда уже не станут зданием… Знаете, о чем часто думаю? Что поэзия – никакая вовсе не забава для услаждения слуха. Нет, секретный код, который помогает влиться в эту общую вселенскую гармонию. Делает так, чтобы ритмы – наш внутренний и Вселенной – совпали…

– Но далеко не каждый может стать поэтом. Как же быть остальным? Жить без вашей гармонии? – спросил Голдстон то ли машиниста, то ли себя самого.

Черемша улыбнулся – мягко, почти застенчиво.

– Что вы, нет конечно! Ключей тысячи! По большому счету, каждый отдельный человек – такой ключ! Глядишь на него часто – вроде ничего особенного, один из миллиардов. А как копнешь, такие глубины открываются… Вся Вселенная, как в зеркале, душой отражена. Смотри, любуйся…

Пока они переговаривались, пожар зажег почти весь горизонт слева от тепловоза. Зарево было таким ярким, что свет от него, ровный и мощный, походил на подсветку прожекторами. Голдстон, вглядываясь в эту живую апокалиптическую картину, чувствовал почти священное благоговение перед человеком, способным видеть за гибнущей жизнью вокруг величественные картины совсем другого бытия. Ему представилась целая связка ключей на здоровенном железном кольце, прикрепленном к поясу машиниста. И бесконечное множество дверей, которые на самом деле ведут в одно и то же место. Чем-то похоже на его детские воображаемые путешествия по подаренной дедом елочной игрушке.

Упорство Ворона, который последние минут пятнадцать пытался поудобнее пристроить у окна ручной пулемет, наконец-то было вознаграждено. Слева от путей заметались суетливо темные фигуры. Пучок света, выпущенный фарами тепловоза, выхватил из черноты ночи знакомые пятнистые камуфляжи боевиков Генерала. Партизанский командир, издав вопль ирокеза, полоснул темноту щедрой пулеметной очередью. Ему ответили надрывным человеческим вскриком и пулями, зацокавшими по железному телу тепловоза. Одна прошила наискосок боковое стекло и впечаталась в потолок. Голдстон плашмя бросился на пол. Черемша даже не пригнулся.

– К черту философию! Прибавь ходу! – заорал Ворон, продолжая азартно срезать короткими очередями кусты у какого-то кирпичного склада. Тепловоз, повинуясь пальцам машиниста, прибавил, и вскоре преследователи отстали. Зарево пожара мало-помалу начало тускнеть. Город все-таки отпускал их из своих душных объятий.

Вырвавшись на свободу из лабиринтов многоколейки транспортного узла, тепловоз сразу же воодушевился, разогнался, помчался с такой скоростью, что Голдстон иногда тревожно косился на спидометр.

– До Можги дорога в порядке, можно ехать без опаски, – ответил Черемша. – А вот дальше как русская рулетка. Или пан, или пропал.

Ворон вскоре сдался, прикорнул в углу кабинки в обнимку с пулеметом. Голдстон сидел на рюкзаке рядом, чувствуя спиной железную вибрирующую стенку. Сон не шел. В голове каруселью вертелись слова, образы, ощущения – в общем, смысловой шум и мусор. Потом, уже почти в час ночи, все в одно мгновение улеглось и затихло. Он бодро вскочил на ноги и подошел к машинисту. У того, похоже, не было сна ни в одном глазу. Изо рта по-прежнему торчала сигарета, правда не зажженная, по лицу гуляло умиротворенно-добродушное выражение.

– Не спится? – спросил Черемша, понимающе улыбнувшись, будто доподлинно знал обо всех размышлениях Голдстона за последний час. – Будь я на вашем месте, мне бы тоже не спалось. Чужая страна. Новые места, новые люди. Страшно, конечно, все это. Но интересно при том… Знаете, я все-таки додумал рифму…

От машиниста в самом деле исходили физически ощутимые волны счастья. Еще бы, распахнуть ту самую заветную дверцу в гармонию миропорядка, оставив где-то там, далеко внизу пораженный хаосом мир… Голдстону вдруг захотелось откровенно рассказать, о чем ему часто думалось в последние дни.