Московская стена

Почти как куль мало что соображающего Голдстона отволокли в пустой бокс и усадили там на раскладную табуретку без спинки. Такие обычно берут с собой на пикник. Бокс представлял из себя комнатушку размерами примерно три на три метра.

– Шикарно, правда? – продолжал глумиться Свенссон, заняв позицию точно напротив него. – Настоящая фамильная усыпальница, совсем как у какого-нибудь богатого аристократа… Красиво умрете!

Он сделал паузу, будто переключал внутри себя программу. Сразу вслед за тем сказал злым, сухим голосом:

– Цемент делается минут пятнадцать. Не хотите что-нибудь мне рассказать за это время? Может быть, тогда он и не понадобится.

В голове мелькнуло – а может, согласиться? Признаться в том, что он партизанский шпион, сам лично партизанил и вдобавок работал на КГБ, когда учился в начальной школе. А потом, после того, как его волей-неволей придется вытащить отсюда, заявить, что дело сфабриковано. От всего отказаться. Рассказать про подвал с мумиями…

– Десять минут, – напомнил о себе Свенссон. – Признание облегчает душу. Вы же теперь верите в душу, правда? Давайте я вам помогу. Речь идет о шпионской организации, куда входили вы, Симонова, физик. Через Симонову вы планировали связаться с партизанами, через физика – выйти на службы безопасности сибирского правительства. Понятно? В общем, честно расскажите о своем омерзительном предательстве и потом…

До Голдстона вдруг дошло – не будет никакого «потом». Его признания запишут на видео, а потом вколют какую-то дрянь, от которой у него случится «сердечный приступ». Расстроился из-за собственного предательства и помер. Бывает ведь такое. Свенссон, может, и дуболом, но наверняка понимает, что выпускать живым «главного свидетеля» нельзя. Иначе на скамье подсудимых непременно окажется он сам.

– Мне нечего рассказывать, – сказал наконец Голдстон. – В последний раз требую прекратить этот цирк.

– Что ж, – делано зевнул Свенссон. – Тогда придется подвергнуть вашу и без того неустойчивую психику новым испытаниям. Как говорится, клин клином вышибают! Станете подопытной обезьяной. Жалко, что не удастся рассказать доктору о результатах лечения.

– Идите к черту.

– К черту скоро отправитесь вы. Или ваша подружка уже забронировала для вас место в православном раю? Будете с утра до вечера дуэтом распевать «Отче наш»? Или, наконец, займетесь с ней делом? Ха-ха-ха! Боюсь, придется немного потомиться в ожидании. Ее повесят самое скорое через пару месяцев… Как же она вас развела, Голдстон! Вы даже с ней не переспали! А в раю уже не разрешат, извините…

На Голдстона нашло какое-то тупое, упрямое отчаяние – будь что будет. Стало на все наплевать. Он чувствовал, что во всем происходящем есть логика, даже сюжетность. Совсем не случайно то, что он сейчас сидит здесь, в безымянном подземелье, на табуретке для пикников. Нет, это та точка в пространстве, где он должен был обязательно очутиться. Твои сны раз за разом подводили тебя к этой идее. И вот оно, свершилось, занавес падает. Зачем же паниковать, дергаться, пытаться что-то предпринять? Кто-то – физик, Толстой или неизвестный тебе демиург – уже состряпал сюжетец. В нем ты с самого начала был второстепенным персонажем, необходимым для «создания атмосферы». Эдакий мелкотравчатый типчик без особо выдающихся черт и наклонностей, на фоне которого ярче и контрастнее оттеняются все другие герои. Вот Свенссон к примеру. Банальный опереточный злодей. Какой финал уготовлен ему?

– А вас застрелят партизаны, – вырвалось неожиданно у Голдстона.

Свенссон опешил:

– Что?

– Предсказываю вашу судьбу, герр оберст.

Удивительно, но его словесный выстрел оказался снайперским. Сбил со Свенссона весь апломб. Полковник больше ничем не осквернил слух Голдстона, за исключением коротких команд подчиненным, притащившим лохань с раствором и несколько десятков кирпичей. Закладывали дыру в стене быстро, деловито, видимо имелся опыт. Когда остался самый последний кирпич, что-то перекрыло хилую полоску света.

– Штабс-капитан?

Голдстон молчал. Свенссон еле слышно буркнул «Кончайте». Раздался мокрый шлепок цемента, и стена превратилась в единое целое.

* * *

На этот раз он очутился черт знает где. Сидел в кромешной тьме, пока не стало казаться, что кроме темноты, табуретки и тела ничего больше не существует. Замурованный бокс как капсула космического корабля парит в безвоздушном вакууме на краю Вселенной – то есть в голове присутствовала парадоксальная мысль, что у Вселенной, вопреки всем научным утверждениям, есть край. Позже в капсуле появился еще кто-то. Может быть, тоже с табуреткой для пикника. Или, возможно, он стоит у него за спиной. Молча, без единого звука. Но этот кто-то такого свойства, что его присутствия нельзя не заметить.

– Здравствуй, – говорит, наконец, пришедший. – Я демиург. Ты, кажется, выражал недовольство отведенной тебе ролью?

– Демиург? – ошалело переспрашивает Голдстон, и теперь это введенное в оборот им же самим слово кажется откровенно недостаточным, требует уточнения. – Творец? Бог?

– Да какая разница? Давай, говори, что тебя не устраивает.