Московская стена

Голдстон снова ощупал стену. Расставил руки в стороны, прижался к ней ладонями, попробовал ее почувствовать. Она была холодной, шершавой и откровенно безразличной ко всему на свете. Полной тяжелого, давящего на землю самомнения. Такая не поддастся, не отойдет в сторону. Как же тщедушный кот умудрялся через нее проходить… Мелькнула мысль – а был ли кот, Джон? Не безумие ли уже овладело тобой? Он заколебался, отступил на шаг. Безумие? Или же попытка найти нестандартное решение, когда все стандартные означают только смерть? Что вообще он теряет? Что теряет смертный человек, веря в то, что он бессмертен? Голдстон снова попробовал обнять стену. Надо знать, что находится за ней. Но откуда коту это известно? Ведь люди, с которыми он живет, ничего не знают. Разве что от других животных. Может от обезьян? Почему он все время вспоминает обезьян? Откуда они взялись в его жизни? Голдстон прижался лбом к стене. Какой-то выступающий фрагмент больно впился в кожу. Похоже, что-то было в одном из его кошмаров. Он проснулся в холодном поту и вспоминал, чтобы успокоиться, Еву. Прекрасную светловолосую, голубоглазую польку, которая не хотела оставаться в Англии. Напротив, пыталась заманить его в Польшу. Почему он вспоминал Еву? Ева… Мы как Адам и Ева… Точно! Ему приснился райский сад! И в нем были говорящие обезьяны! Сад? Неужели все так просто? Райский сад!

Бум! Мощный удар сотряс стену. Скорее от неожиданности Голдстон отлетел в сторону, приземлившись неудобно на бедро. Еще один удар. Потом третий. Видимо, потому, что цемент еще не схватился, из кладки сразу выпал здоровенный фрагмент, размером с квадратный метр. Потом вспышка света и боль в глазах.

– Голдстон, старина, вы выдержали испытание!

Голос Свенссона, теперь скорее заигрывающий.

– Испытание? – пробормотал он, пытаясь подняться на ноги.

– Теперь я с уверенностью могу сказать, что вы не имеете никакого отношения к партизанам. То, через что вы прошли, лучше всякого полиграфа.

Голдстон, наконец, сумел раскрыть глаза. Фонарь заливал бокс холодным, белым светом, а Свенссон оставался невидимым, будто бесплотный дух. Значит, все-таки не рискнул от него избавиться.

– Вы отправитесь под трибунал.

– Увы, скорее вас увезут в психиатрическую больницу. Все ваши симптомы были тщательно запротоколированы во время пребывания в госпитале. У вас ведь что-то вроде мании преследования? Немудрено, что вам привиделось, будто палач Свенссон замуровал вас в подвале. Ваш телефон мы сюда, понятное дело, не привозили, так что отследить перемещения по Москве будет невозможно. Синяки на лице? Кто-то напал на вас в темной подворотне. Здесь такое редко, но случается. Настоятельно советую по возвращении в Кремль заявить о нападении на пропускном пункте.

Голдстон молча выбрался из каменной клетки. Спорить со Свенссоном не хотелось, тем более что тот был прав. Все еще близоруко осмотрел мундир, отряхнул пыль с коленок. Потом оглянулся назад и увидел за спиной кирпичную стену с зияющей рваной дырой. До него, наконец, дошло, что же ему удалось сделать.

* * *

Пока длилось их путешествие в подземную Москву, внутри у Кольки будто речка подтачивала старую, отжившую свой век плотину. Пробивалась то здесь, то там робкими, но уже опасными ручейками через прогнившие, размокшие бревна. Плотиной той была прежняя Колькина жизнь, такая привычная, своя, но, как неожиданно открылось Кольке, порядком ему опостылевшая. Теперь, просыпаясь по утрам, он первым делом думал о будущем, которое вот-вот обязательно должно наступить. Неведомое, загадочное, похожее на дождь, что всегда начинается не испросив на то нашего разрешения. Почему, какие события оживили это будущее, вырвали из небытия вероятностей, Колька не ведал. Но знал наверняка, что глазом моргнуть не успеешь, а оно уже тут как тут.

Ворон, вернувшись в партизанский отряд, немедленно приступил к исполнению задуманной еще с Диггером дерзкой операции. Вознамерился ни много ни мало сделать вот что: собрать из мелких партизанских групп крупное соединение, человек пятьсот, провести его по подземным коммуникациям за Стену и нанести удар по врагу прямо в его логове. Деталей, понятное дело, до поры до времени не раскрывал, ограничился из соображений секретности туманными намеками. Вскоре партизанская рать начала стекаться в один огромный живой ком, заселяясь в заброшенный коттеджный поселок неподалеку от Звенигорода. Выходить на улицу разрешалось только с наступлением темноты. Сидели по домам, топили понемногу печки и камины, раздавали бойцам самогон. Когда Колька уже почти физически начал ощущать такое невообразимое скопление народу, спрятанное под боком в лесу, Ворон собрал командиров, чтобы объявить цель похода. Кольку тоже прихватил с собой на военный совет, чего никогда прежде не случалось.